Lyrics and translation Dylan Thomas - A Child's Christmas in Wales, A Story

One Christmas was so much like the other, in those years around the sea-town corner now, out of all sound except the distant speaking of the voices I sometimes hear a moment before sleep, that I can never remember whether it snowed for six days and six nights when I was twelve, or whether it snowed for twelve days and twelve nights when I was six.
All the Christmases roll down towards the two-tongued sea, like a cold and headlong moon bundling down the sky that was our street; and they stop at the rim of the ice-edged, fish-freezing waves, and I plunge my hands in the snow and bring out whatever I can find.
In goes my hand into that wool-white bell-tongued ball of holidays resting at the rim of the carol-singing sea, and out come Mrs.
Prothero and the firemen.
It was on the afternoon of the day of Christmas Eve, and I was in Mrs.
Prothero′s garden, waiting for cats, with her son Jim.
It was snowing.
It was always snowing at Christmas.
December, in my memory, is white as Lapland, although there were no reindeers.
But there were cats.
Patient, cold and callous, our hands wrapped in socks, we waited to snowball the cats.
Sleek and long as jaguars and horrible-whiskered, spitting and snarling, they would slide and sidle over the white back-garden walls, and the lynx-eyed hunters, Jim and I, fur-capped and moccasined trappers from Hudson Bay, off Mumbles Road, would hurl our deadly snowballs at the green of their eyes.
The wise cats never appeared.
We were so still, Eskimo-footed arctic marksmen in the muffling silence of the eternal snows—eternal, ever since Wednesday—that we never heard Mrs.
Prothero's first cry from her igloo at the bottom of the garden.
Or, if we heard it at all, it was, to us, like the far-off challenge of our enemy and prey, the neighbor′s polar cat.
But soon the voice grew louder. "
Fire!" cried Mrs.
Prothero, and she beat the dinner-gong.
And we ran down the garden, with the snowballs in our arms, towards the house; and smoke, indeed, was pouring out of the dining-room, and the gong was bombilating, and Mrs.
Prothero was announcing ruin like a town crier in Pompeii.
This was better than all the cats in Wales standing on the wall in a row.
We bounded into the house, laden with snowballs, and stopped at the open door of the smoke-filled room.
Something was burning all right; perhaps it was Mr.
Prothero, who always slept there after midday dinner with a newspaper over his face.
But he was standing in the middle of the room, saying, "
A fine Christmas!" and smacking at the smoke with a slipper.
Call the fire brigade," cried Mrs.
Prothero as she beat the gong. "
They won't be here," said Mr.
Prothero, "it's Christmas."
There was no fire to be seen, only clouds of smoke and Mr.
Prothero standing in the middle of them, waving his slipper as though he were conducting.
Do something," he said.
And we threw all our snowballs into the smoke—I think we missed Mr.
Prothero—and ran out of the house to the telephone box.
Let′s call the police as well," Jim said.
And the ambulance."
And Ernie Jenkins, he likes fires."
But we only called the fire brigade, and soon the fire engine came and three tall men in helmets brought a hose into the house and Mr.
Prothero got out just in time before they turned it on.
Nobody could have had a noisier Christmas Eve.
And when the firemen turned off the hose and were standing in the wet, smoky room, Jim′s Aunt, Miss Prothero, came downstairs and peered in at them.
Jim and I waited, very quietly, to hear what she would say to them.
She said the right thing, always.
She looked at the three tall firemen in their shining helmets, standing among the smoke and cinders and dissolving snowballs, and she said: "
Would you like anything to read?"
Years and years ago, when I was a boy, when there were wolves in Wales, and birds the color of red-flannel petticoats whisked past the harp-shaped hills, when we sang and wallowed all night and day in caves that smelt like Sunday afternoons in damp front farmhouse parlors, and we chased, with the jawbones of deacons, the English and the bears, before the motor car, before the wheel, before the duchess-faced horse, when we rode the daft and happy hills bareback, it snowed and it snowed.
But here a small boy says: "
It snowed last year, too.
I made a snowman and my brother knocked it down and I knocked my brother down and then we had tea."
But that was not the same snow," I say. "
Our snow was not only shaken from whitewash buckets down the sky, it came shawling out of the ground and swam and drifted out of the arms and hands and bodies of the trees; snow grew overnight on the roofs of the houses like a pure and grandfather moss, minutely ivied the walls and settled on the postman, opening the gate, like a dumb, numb thunderstorm of white, torn Christmas cards."
Were there postmen then, too?"
With sprinkling eyes and wind-cherried noses, on spread, frozen feet they crunched up to the doors and mittened on them manfully.
But all that the children could hear was a ringing of bells."
You mean that the postman went rat-a-tat-tat and the doors rang?"
I mean that the bells that the children could hear were inside them."
I only hear thunder sometimes, never bells."
There were church bells, too."
Inside them?"
No, no, no, in the bat-black, snow-white belfries, tugged by bishops and storks.
And they rang their tidings over the bandaged town, over the frozen foam of the powder and ice-cream hills, over the crackling sea.
It seemed that all the churches boomed for joy under my window; and the weathercocks crew for Christmas, on our fence."
Get back to the postmen."
They were just ordinary postmen, fond of walking and dogs and Christmas and the snow.
They knocked on the doors with blue knuckles..."
Ours has got a black knocker..."
And then they stood on the white Welcome mat in the little, drifted porches and huffed and puffed, making ghosts with their breath, and jogged from foot to foot like small boys wanting to go out."
And then the presents?"
And then the Presents, after the Christmas box.
And the cold postman, with a rose on his button-nose, tingled down the tea-tray-slithered run of the chilly glinting hill.
He went in his ice-bound boots like a man on fishmonger's slabs.
He wagged his bag like a frozen camel′s hump, dizzily turned the corner on one foot, and, by God, he was gone."
Get back to the Presents."
There were the Useful Presents: engulfing mufflers of the old coach days, and mittens made for giant sloths; zebra scarfs of a substance like silky gum that could be tug-o'-warred down to the galoshes; blinding tam-o′-shanters like patchwork tea cozies and bunny-suited busbies and balaclavas for victims of head-shrinking tribes; from aunts who always wore wool next to the skin there were mustached and rasping vests that made you wonder why the aunts had any skin left at all; and once I had a little crocheted nose bag from an aunt now, alas, no longer whinnying with us.
And pictureless books in which small boys, though warned with quotations not to, would skate on Farmer Giles's pond and did and drowned; and books that told me everything about the wasp, except why."
Go on to the Useless Presents."
Bags of moist and many-colored jelly babies and a folded flag and a false nose and a tram-conductor′s cap and a machine that punched tickets and rang a bell; never a catapult; once, by a mistake that no one could explain, a little hatchet; and a celluloid duck that made, when you pressed it, a most unducklike sound, a mewing moo that an ambitious cat might make who wished to be a cow; and a painting book in which I could make the grass, the trees, the sea and the animals any color I please, and still the dazzling sky-blue sheep are grazing in the red field under the rainbow-billed and pea-green birds.
Hardboileds, toffee, fudge and allsorts, crunches, cracknel, humbugs, glaciers, marzipan, and butterwelsh for the Welsh.
And troops of bright tin soldiers who, if they could not fight, could always run.
And Snakes-and-Families and Happy Ladders.
And Easy Hobbi-Games for Little Engineers, complete with instructions.
Oh, easy for Leonardo!
And a whistle to make the dogs bark to wake up the old man next door to make him beat on the wall with his stick to shake our picture off the wall.
And a packet of cigarettes: you put one in your mouth and you stood at the corner of the street and you waited for hours, in vain, for an old lady to scold you for smoking a cigarette, and then with a smirk you ate it.
And then it was breakfast under the balloons."
Were there Uncles like in our house?"
There are always Uncles at Christmas.
The same Uncles.
And on Christmas mornings, with dog-disturbing whistle and sugar fags, I would scour the swathed town for the news of the little world, and find always a dead bird by the Post Office or the white deserted swings; perhaps a robin, all but one of his fires out.
Men and women wading, scooping back from chapel, with taproom noses and wind-bussed cheeks, all albinos, huddled their stiff black jarring feathers against the irreligious snow.
Mistletoe hung from the gas brackets in all the front parlors; there was sherry and walnuts and bottled beer and crackers by the dessertspoons; and cats in their fur-abouts watched the fires; and the high-heaped fire spat, all ready for the chestnuts and the mulling pokers.
Some few large men sat in the front parlors, without their collars, Uncles almost certainly, trying their new cigars, holding them out judiciously at arms' length, returning them to their mouths, coughing, then holding them out again as though waiting for the explosion; and some few small aunts, not wanted in the kitchen, nor anywhere else for that matter, sat on the very edges of their chairs, poised and brittle, afraid to break, like faded cups and saucers."
Not many those mornings trod the piling streets: an old man always, fawn-bowlered, yellow-gloved and, at this time of year, with spats of snow, would take his constitutional to the white bowling green and back, as he would take it wet or fire on Christmas Day or Doomsday; sometimes two hale young men, with big pipes blazing, no overcoats and wind blown scarfs, would trudge, unspeaking, down to the forlorn sea, to work up an appetite, to blow away the fumes, who knows, to walk into the waves until nothing of them was left but the two curling smoke clouds of their inextinguishable briars.
Then I would be slap-dashing home, the gravy smell of the dinners of others, the bird smell, the brandy, the pudding and mince, coiling up to my nostrils, when out of a snow-clogged side lane would come a boy the spit of myself, with a pink-tipped cigarette and the violet past of a black eye, cocky as a bullfinch, leering all to himself.
I hated him on sight and sound, and would be about to put my dog whistle to my lips and blow him off the face of Christmas when suddenly he, with a violet wink, put his whistle to his lips and blew so stridently, so high, so exquisitely loud, that gobbling faces, their cheek bulged with goose, would press against their tinsled windows, the whole length of the white echoing street.
For dinner we had turkey and blazing pudding, and after dinner the Uncles sat in front of the fire, loosened all buttons, put their large moist hands over their watch chains, groaned a little and slept.
Mothers, aunts and sisters scuttled to and fro, bearing tureens.
Aunt Bessie, who had already been frightened, twice, by a clock-work mouse, whimpered at the sideboard and had some elderberry wine.
The dog was sick.
Auntie Dosie had to have three aspirins, but Auntie Hannah, who liked port, stood in the middle of the snowbound back yard, singing like a big-bosomed thrush.
I would blow up balloons to see how big they would blow up to; and, then when they burst, which they all did, the Uncles jumped and rumbled.
In the rich and heavy afternoon, the Uncles breathing like dolphins and the snow descending, I would sit among festoons and Chinese lanterns and nibble dates and try to make a model man-o'-war, following the Instructions for Little Engineers, and produce what might be mistaken for a sea-going tramcar.
Or I would go out, my bright new boots squeaking, into the white world, on to the seaward hill, to call on Jim and Dan and Jack and to pad through the still streets, leaving huge deep footprints on the hidden pavements.
I bet people will think there′ve been hippos."
What would you do if you saw a hippo coming down our street?"
I′d go like this, bang!
I'd throw him over the railings and roll him down the hill and then I′d tickle him under the ear and he'd wag his tail."
What would you do if you saw two hippos?"
Iron-flanked and bellowing he-hippos clanked and battered through the scudding snow towards us as we passed Mr.
Daniel′s house.
Let's post Mr.
Daniel a snowball through his letter box."
Let′s write things in the snow."
Let's write, '
Mr.
Daniel looks like a spaniel′ all over his lawn."
Or we walked on the white shore. "
Can the fishes see it′s snowing?"
The silent one-clouded heavens drifted on to the sea.
Now we were snow-blind travelers lost on the north hills, and vast dewlapped dogs, with flasks round their necks, ambled and shambled up to us, baying "
Excelsior." We returned home through the poor streets where only a few children fumbled with bare red fingers in the wheel-rutted snow and cat-called after us, their voices fading away, as we trudged uphill, into the cries of the dock birds and the hooting of ships out in the whirling bay.
And then, at tea the recovered Uncles would be jolly; and the ice cake loomed in the center of the table like a marble grave.
Auntie Hannah laced her tea with rum, because it was only once a year.
Bring out the tall tales now that we told by the fire as the gaslight bubbled like a diver.
Ghosts whooed like owls in the long nights when I dared not look over my shoulder; animals lurked in the cubbyhole under the stairs where the gas meter ticked.
And I remember that we went singing carols once, when there wasn't the shaving of a moon to light the flying streets.
At the end of a long road was a drive that led to a large house, and we stumbled up the darkness of the drive that night, each one of us afraid, each one holding a stone in his hand in case, and all of us too brave to say a word.
The wind through the trees made noises as of old and unpleasant and maybe webfooted men wheezing in caves.
We reached the black bulk of the house.
What shall we give them?
Hark the Herald?"
No," Jack said, "
Good King Wencelas.
I′ll count three."
One, two, three, and we began to sing, our voices high and seemingly distant in the snow-felted darkness round the house that was occupied by nobody we knew.
We stood close together, near the dark door.
Good King Wencelas looked out
On the Feast of Stephen...
And then a small, dry voice, like the voice of someone who has not spoken for a long time, joined our singing: a small, dry, eggshell voice from the other side of the door: a small, dry voice through the keyhole.
And when we stopped running we were outside our house; the front room was lovely; balloons floated under the hot-water-bottle-gulping gas; everything was good again and shone over the town.
Perhaps it was a ghost," Jim said.
Perhaps it was trolls," Dan said, who was always reading.
Let's go in and see if there′s any jelly left," Jack said.
And we did that.
Always on Christmas night there was music.
An uncle played the fiddle, a cousin sang "
Cherry Ripe," and another uncle sang "
Drake's Drum." It was very warm in the little house.
Auntie Hannah, who had got on to the parsnip wine, sang a song about Bleeding Hearts and Death, and then another in which she said her heart was like a Bird′s Nest; and then everybody laughed again; and then I went to bed.
Looking through my bedroom window, out into the moonlight and the unending smoke-colored snow, I could see the lights in the windows of all the other houses on our hill and hear the music rising from them up the long, steadily falling night.
I turned the gas down, I got into bed.
I said some words to the close and holy darkness, and then I slept.

Одно Рождество было так похоже на другое, в те годы за углом морского городка, из всех звуков, кроме отдаленных голосов, которые я иногда слышу перед сном, что я никогда не могу вспомнить, шел ли снег шесть дней и шесть ночей, когда мне было двенадцать, или шел ли снег двенадцать дней и двенадцать ночей, когда мне было шесть.
Все рождественские праздники катятся к двуязыкому морю, как холодная и стремительная Луна, спускающаяся с неба, которое было нашей улицей; и они останавливаются на краю оледенелых, замерзающих волн, и я погружаю руки в снег и достаю все, что могу найти.
Я опускаю руку в этот белоснежный клубок праздников с колокольчиками, отдыхающий на краю моря, поющего колядки, и выходит Миссис
Протеро и пожарные.
Это было во второй половине дня, в канун Рождества, и я был у миссис
В саду Протеро, в ожидании кошек, с ее сыном Джимом.
Шел снег.
На Рождество всегда шел снег.
Декабрь в моей памяти белый, как Лапландия, хотя северных оленей не было.
Но там были кошки.
Терпеливые, холодные и черствые, с руками, обутыми в носки, мы ждали, когда соберутся кошки.
Гладкие и длинные, как ягуары, и с ужасными усами, плюясь и рыча, они скользили и крались по белым стенам заднего сада, и охотники с глазами рыси, Джим и я, в меховых шапках и мокасинах, барыги из Гудзонова залива, с Мамблз-Роуд, бросали наши смертоносные снежки в зелень их глаз.
Мудрые кошки так и не появились.
Мы были так неподвижны, эскимосские арктические стрелки в глухой тишине вечных снегов-вечных, начиная со среды— - что мы никогда не слышали Миссис
Первый крик Протеро из ее иглу в глубине сада.
Или, если мы вообще слышали его, он был для нас, как далекий вызов нашего врага и жертвы, полярной кошки соседа.
Но вскоре голос стал громче. "
Огонь! - воскликнула Миссис
Протеро, и она ударила в гонг.
И мы побежали по саду, держа в руках снежки, к дому; и действительно, дым валил из столовой, и гонг бомбил, и миссис
Протеро возвещал о гибели, как городской глашатай в Помпеях.
Это было лучше, чем все кошки Уэльса, выстроившиеся в ряд на стене.
Мы вбежали в дом, нагруженные снежками, и остановились у открытой двери задымленной комнаты.
Что-то действительно горело; возможно, это был мистер
Протеро, который всегда спал там после обеда, прикрыв лицо газетой.
Но он стоял посреди комнаты и говорил:
Счастливого Рождества! "- и шлепнул по дыму туфелькой.
Вызовите пожарную команду! - крикнула Миссис
Протеро, когда она бьет в гонг.
Их здесь не будет".
Протеро:"это Рождество".
Огня не было видно, только клубы дыма и Мистер
Протеро стоял между ними, размахивая туфлей, словно дирижер.
Сделай что-нибудь, - сказал он.
И мы бросили все наши снежки в дым-кажется, мы упустили Мистера
Протеро-и выбежал из дома к телефонной будке.
Давай вызовем полицию, - сказал Джим.
И скорая".
А Эрни Дженкинс любит огонь.
Но мы только вызвали пожарную команду, и вскоре приехала пожарная машина, и трое высоких мужчин в шлемах принесли в дом шланг и Мистера
Протеро вышел как раз вовремя, прежде чем его включили.
Ни у кого не могло быть более шумного Сочельника.
И когда пожарные выключили шланг и стояли в сырой, прокуренной комнате, тетя Джима, Мисс Протеро, спустилась вниз и заглянула к ним.
Мы с Джимом очень тихо ждали, что она им скажет.
Она всегда говорила правильные вещи.
Она посмотрела на трех высоких пожарных в блестящих шлемах, стоявших среди дыма, пепла и тающих снежков, и сказала:
Хотите что-нибудь почитать?
Много-много лет назад, когда я был мальчишкой, когда в Уэльсе водились волки и птицы цвета красных фланелевых юбок проносились мимо холмов в форме арфы, когда мы пели и валялись всю ночь и день в пещерах, пахнущих воскресным днем в сырых парадных гостиных ферм, и мы гнались с челюстями Дьяконов, англичан и медведей, перед машиной, перед колесом, перед лошадью с лицом герцогини, когда мы скакали по безумным и счастливым холмам без седла, шел снег и шел снег..
Но тут маленький мальчик говорит:
В прошлом году тоже шел снег.
Я слепил снеговика, и мой брат сбил его, и я сбил своего брата, а потом мы пили чай.
Но это был не тот снег, - говорю я.
Наш снег не только вытряхивался из ведер для побелки с неба, он выползал из-под земли, выплывал и выплывал из рук, рук и тел деревьев; снег рос в одночасье на крышах домов, как чистый и дедушкин мох, мельчайшим плющом обвивал стены и оседал на почтальоне, открывавшем ворота, как немая, оцепенелая гроза белых, рваных рождественских открыток."
А почтальоны тогда тоже были?
С брызжущими глазами и обветренными носами, на растопыренных, замерзших ногах они, похрустывая, подошли к дверям и мужественно натянули на них варежки.
Но все, что слышали дети, был звон колокольчиков.
Ты имеешь в виду, что почтальон затарахтел и двери зазвенели?
Я имею в виду, что колокольчики, которые могли слышать дети, были внутри них.
Я только иногда слышу гром, но не колокола.
Там были и церковные колокола.
Внутри них?
Нет, нет, нет, в черных, как летучая мышь, белоснежных колокольнях, тащимых епископами и аистами.
И они разнесли свои вести над забинтованным городом, над замерзшей пеной пороховых и мороженых холмов, над потрескивающим морем.
Казалось, что все церкви гудят от радости под моим окном, а флюгеры на Рождество висят у нас на заборе.
Возвращайся к почтальонам.
Они были обыкновенными почтальонами, любящими прогулки, собак, Рождество и снег.
Они стучали в двери синими костяшками пальцев..."
У нашего есть черный молоток..."
А потом они стояли на белом коврике в маленьких крылечках, пыхтели и пыхтели, превращаясь в призраков своим дыханием, и переминались с ноги на ногу, как маленькие мальчики, которые хотят выйти на улицу."
А потом подарки?
А потом подарки, после рождественской коробки.
И холодный почтальон с розой на носу-пуговице, звеня, спускался по скользкому подносу с холодным сверкающим холмом.
Он шел в своих обледенелых ботинках, как человек по плитам рыбного магазина.
Он тряхнул своей сумкой, как замерзшим верблюжьим горбом, на одной ноге повернул за угол и, ей-Богу, исчез.
Возвращайся к подаркам.
Там были полезные подарки: обволакивающие шарфы старых тренерских дней и варежки, сделанные для гигантских ленивцев; шарфы-зебры из вещества, похожего на шелковистую жвачку, которую можно было перетянуть до галош; ослепляющие там-о-шантеры, похожие на лоскутные чайные каски, и кроличьи костюмы, и балаклавы для жертв племен, сжимающих головы; от тетушек, которые всегда носили шерсть рядом с кожей, были усатые и скрипучие жилеты, которые заставляли задуматься, почему у тетушек вообще осталась кожа; и однажды у меня был маленький вязаный носовой мешочек от тетушки, которая, увы, больше не ржала с нами.
И книжки без картинок, в которых маленькие мальчики, хотя их и предупреждали цитатами, не катались на коньках по пруду фермера Джайлса, катались и тонули; и книжки, в которых рассказывалось мне все об Осе, кроме "почему".
Переходи к бесполезным подаркам.
Мешки с сырыми разноцветными желейными младенцами, и свернутый флаг, и фальшивый нос, и фуражка кондуктора, и машинка, которая пробивала билеты и звонила в колокольчик, и никогда не катапульта, и однажды, по ошибке, которую никто не мог объяснить, маленький топорик, и целлулоидная утка, которая издавала, когда на нее нажимали, самый непохожий звук, мяукающее мычание, которое мог бы издать честолюбивый кот, желающий быть коровой, и книжка с картинками, в которой я мог бы рисовать траву, деревья, море и животных любого цвета, какого пожелаю, и все же ослепительное небесно-голубые овцы пасутся в красном поле под радужными клювами и зелеными, как горох, птицами.
Карамельки, ириски, помадка и ассорти, кранчи, крэкнель, чепуха, ледники, марципан и баттервелш для валлийцев.
И отряды блестящих оловянных солдатиков, которые, если не могли сражаться, всегда могли бежать.
И змеи, и семьи, и счастливые лестницы.
И легкие хобби-игры для маленьких инженеров, в комплекте с инструкциями.
О, Легко Для Леонардо!
И свисток, чтобы собаки залаяли, чтобы разбудить соседского старика, чтобы заставить его стучать палкой по стене, чтобы стряхнуть со стены нашу фотографию.
И пачка сигарет: ты кладешь одну в рот, стоишь на углу улицы и ждешь часами, напрасно, пока пожилая дама отругает тебя за то, что ты куришь, а потом с ухмылкой съедаешь ее.
А потом был завтрак под воздушными шарами.
Были ли дяди, как в нашем доме?"
На Рождество всегда бывают дяди.
Те же дяди.
И рождественским утром, с тревожным свистом собаки и сахарными сигаретами, я рыскал по захолустному городку в поисках новостей из маленького мира, и всегда находил мертвую птицу у почты или на белых заброшенных качелях; может быть, Малиновку, у которой погасли все огни, кроме одного.
Мужчины и женщины, пробирающиеся вброд, возвращаясь из часовни, с носами, как в пивной, и обветренными щеками, все альбиносы, прижимали свои жесткие черные перья к нерелигиозному снегу.
Омела свисала с газовых трубок во всех парадных гостиных; херес, грецкие орехи, пиво в бутылках и крекеры стояли у десертных ложек; кошки в меховых шубах наблюдали за огнем; огонь с высокой горкой плевался, готовый для каштанов и глинтвейна.
Несколько крупных мужчин сидели в парадных залах без воротничков, почти наверняка дяди, пробовали свои новые сигары, осторожно протягивали их на расстоянии вытянутой руки, возвращали их в рот, кашляли, а затем снова протягивали, как будто ожидая взрыва; и несколько маленьких тетушек, которых не хотели видеть ни на кухне, ни где-либо еще, сидели на самых краях своих стульев, неподвижные и хрупкие, боящиеся разбиться, как выцветшие чашки и блюдца."
Не так уж много таких утренних прохожих бродили по улицам: старик всегда в желтом котелке, в желтых перчатках, в это время года, с брызгами снега, брал свою Конституцию на белую лужайку для боулинга и обратно, как он брал ее мокрой или с огнем на Рождество или на Судный день; иногда два здоровых молодых человека, с большими пылающими трубками, без пальто и развевающихся на ветру шарфов, тащились, не говоря ни слова, к одинокому морю, чтобы нагулять аппетит, развеять дым, кто знает? идти по волнам, пока от них не останется ничего, кроме двух клубящихся облаков дыма от их неугасимых шиповников.
И вот я уже мчусь домой, запах подливки чужих обедов, запах птицы, бренди, пудинга и фарша подступает к моим ноздрям, когда из заснеженного переулка выходит мальчик, похожий на меня самого, с сигаретой с розовым кончиком и фиолетовым синяком под глазом, самоуверенный, как Снегирь, и ухмыляющийся сам на себя.
Я возненавидел его с первого взгляда и хотел было поднести к губам собачий свисток и сдуть его с лица Рождества, как вдруг он, фиолетово подмигнув, поднес свисток к губам и дунул так пронзительно, так высоко, так изысканно громко, что жадные лица с гусиными щеками прижимались к их блестящим окнам, по всей длине белой гулкой улицы.
На обед у нас была индейка и горячий пудинг, а после ужина дядюшки уселись перед камином, расстегнули все пуговицы, положили свои большие влажные руки на цепочки часов, слегка застонали и уснули.
Матери, тети и сестры сновали туда-сюда, неся супницы.
Тетя Бесси, которую уже дважды пугала заводная мышь, скулила у буфета и пила бузинное вино.
Собака была больна.
Тетушке Дози пришлось выпить три таблетки аспирина, но тетушка Ханна, которая любила портвейн, стояла посреди заснеженного заднего двора и пела, как большегрудый Дрозд.
Я надувал воздушные шары, чтобы посмотреть, насколько они будут большими, а когда они лопались, что они все и делали, дядюшки подпрыгивали и грохотали.
В насыщенный и тяжелый полдень, когда дяди дышали, как дельфины, и падал снег, я сидел среди гирлянд и китайских фонариков, грыз финики и пытался смастерить модель человека-войны, следуя инструкциям маленьких инженеров, и выпускал то, что можно было принять за морской трамвай.
Или я выходил, скрипя своими блестящими новыми ботинками, в белый мир, на холм, обращенный к морю, чтобы позвать Джима, Дэна и Джека, и шел по тихим улицам, оставляя огромные глубокие следы на скрытых тротуарах.
Держу пари, люди подумают, что здесь были бегемоты.
Что бы ты сделал, если бы увидел бегемота, идущего по нашей улице?
Я бы пошел вот так, бах!
Я перебрасывал его через ограду и катил вниз по склону, а потом щекотал за ухом, и он вилял хвостом.
Что бы ты сделал, если бы увидел двух бегемотов?
С железными боками и ревущими Хе-бегемотами, лязгая и колотя по снегу, мы приближались к нам, когда проходили мимо Мистера
Дом Дэниела.
Давайте отправим Мистера
Дэниел бросил снежок в почтовый ящик.
Давай напишем что-нибудь на снегу.
Давай напишем.
Г-н
Дэниел похож на спаниеля на своей лужайке.
Или мы гуляли по белому берегу.
Рыбы видят, что идет снег?
Безмолвные, затянутые Облаками Небеса плыли к морю.
Теперь мы были ослепленными снегом путниками, заблудившимися на северных холмах, и огромные, покрытые росой псы с фляжками на шеях неторопливо и неуклюже подбирались к нам, лая."
"Эксельсиор". мы возвращались домой по убогим улицам, где лишь несколько детей возились голыми красными пальцами в изрытом колесами снегу и звали нас по-кошачьи, их голоса затихали, пока мы тащились в гору, в криках портовых птиц и уханье кораблей в бурлящей бухте.
А потом за чаем ожившие дядюшки веселились, и ледяной пирог возвышался в центре стола, как мраморная могила.
Тетушка Ханна добавляла в чай ром, потому что это было только раз в году.
Расскажи теперь небылицы, которые мы рассказывали у огня, пока Газовый свет пузырился, как водолаз.
Призраки ухали, как совы, долгими ночами, когда я не осмеливался оглянуться; животные прятались в каморке под лестницей, где тикал газовый счетчик.
И я помню, как мы пели колядки однажды, когда не было Луны, чтобы осветить летящие улицы.
В конце длинной дороги была подъездная дорожка, которая вела к большому дому, и мы спотыкались в темноте подъездной дорожки той ночью, каждый из нас боялся, каждый держал камень в руке на всякий случай, и все мы были слишком храбры, чтобы сказать хоть слово.
Ветер в кронах деревьев издавал звуки, похожие на старые и неприятные, и, может быть, хрипящие в пещерах паутиноногие люди.
Мы достигли черной громады дома.
Что мы им дадим?
Слушай Вестника?"
- Нет, - сказал Джек.
Добрый Король Венцелас.
Я считаю до трех.
Раз, два, три, и мы начали петь, наши голоса были высокими и казались далекими в заснеженной темноте вокруг дома, который мы не знали.
Мы стояли рядом, у темной двери.
Добрый король венцелас выглянул из окна.
На празднике Стефана...
И тут к нашему пению присоединился тихий, сухой голос, похожий на голос человека, который долго молчал: тихий, сухой, как яичная скорлупа, голос из-за двери, тихий, сухой голос из замочной скважины.
И когда мы остановились, мы были уже за пределами нашего дома; парадная комната была прекрасна; воздушные шары плыли под газом с горячей водой; все снова было хорошо и сияло над городом.
Возможно, это был призрак, - сказал Джим.
Возможно, это были тролли, - сказал Дэн, который всегда читал.
Давай зайдем и посмотрим, не осталось ли еще желе, - сказал Джек.
И мы сделали это.
В Рождественскую ночь всегда играла музыка.
Дядя играл на скрипке, кузен пел .
Спелая вишня", - и еще один дядя пел .
"В маленьком домике было очень тепло.
Тетушка Ханна, которая подсела на пастернаковое вино, спела песню о кровоточащих сердцах и смерти, а потом еще одну, в которой она сказала, что ее сердце - как Птичье гнездо, и все снова засмеялись, а потом я пошел спать.
Глядя в окно своей спальни на Лунный свет и бесконечный дымчатый снег, я видел огни в окнах других домов на нашем холме и слышал музыку, доносящуюся из них в долгую, неуклонно опускающуюся ночь.
Я убавил газ и лег в постель.
Я сказал несколько слов близкой и святой тьме, а затем уснул.