Lyrics and translation Francesco Guccini - Amerigo - Live

Amerigo - Live

Probabilmente uscì chiudendo dietro a se la porta verde,
Qualcuno si era alzato a preparargli in fretta un caffè d'orzo.
Non so se si girò, non era il tipo d'uomo che si perde
In nostalgie da ricchi, e andò per la sua strada senza sforzo.

Quand'io l'ho conosciuto, o inizio a ricordarlo, era già vecchio
O così a me sembrava, ma allora non andavo ancora a scuola.
Colpiva il cranio raso e un misterioso e strano suo apparecchio,
Un cinto d'ernia che sembrava una fondina per la pistola.

Ma quel mattino aveva il viso dei vent'anni senza rughe
E rabbia ed avventura e ancora vaghe idee di socialismo,
Parole dure al padre e dietro tradizione di fame e fughe
E per il suo lavoro, quello che schianta e uccide: "il fatalismo".

Ma quel mattino aveva quel sentimento nuovo per casa e madre
E per scacciarlo aveva in corpo il primo vino di una cantina
E già sentiva in faccia l'odore d'olio e mare che fa Le Havre,
E già sentiva in bocca l'odore della polvere della mina.

L'America era allora, per me i G.I. di Roosvelt, la quinta armata,
L'America era Atlantide, l'America era il cuore, era il destino,
L'America era Life, sorrisi e denti bianchi su patinata,
L'America era il mondo sognante e misterioso di Paperino.

L'America era allora per me provincia dolce, mondo di pace,
Perduto paradiso, malinconia sottile, nevrosi lenta,
E Gunga-Din e Ringo, gli eroi di Casablanca e di Fort Apache,
Un sogno lungo il suono continuo ed ossessivo che fa il Limentra.

Non so come la vide quando la nave offrì New York vicino,
Dei grattacieli il bosco, città di feci e strade, urla, castello
E Pavana un ricordo lasciato tra i castagni dell'Appennino,
L'inglese un suono strano che lo feriva al cuore come un coltello.

E fu lavoro e sangue e fu fatica uguale mattina e sera,
Per anni da prigione, di birra e di puttane, di giorni duri,
Di negri ed irlandesi, polacchi ed italiani nella miniera,
Sudore d'antracite in Pennsylvania, Arkansas, Texas, Missouri.

Tornò come fan molti, due soldi e giovinezza ormai finita,
L'America era un angolo, l'America era un'ombra, nebbia sottile,
L'America era un'ernia, un gioco di quei tanti che fa la vita,
E dire boss per capo e ton per tonnellata, "raif" per fucile.

Quand'io l'ho conosciuto o inizio a ricordarlo era già vecchio,
Sprezzante come i giovani, gli scivolavo accanto senza afferrarlo
E non capivo che quell'uomo era il mio volto, era il mio specchio
Finché non verrà il tempo in faccia a tutto il mondo per rincontrarlo,
Finché non verrà il tempo in faccia a tutto il mondo per rincontrarlo,
Finché non verrà il tempo in faccia a tutto il mondo per rincontrarlo...

Америго - Концертная запись

Вероятно, он вышел, закрыв за собой зеленую дверь,
Кто-то встал, чтобы быстро приготовить ему ячменный кофе.
Не знаю, обернулся ли он, он не был из тех мужчин, кто теряется
В ностальгии богачей, и пошел своей дорогой без усилий.

Когда я познакомился с ним, или начинаю его вспоминать, он был уже стар,
Или так мне казалось, ведь тогда я еще не ходил в школу.
Меня поражали его бритая голова и таинственный, странный аппарат,
Бандаж от грыжи, похожий на кобуру для пистолета.

Но тем утром у него было лицо двадцатилетнего без морщин,
И гнев, и жажда приключений, и еще смутные идеи социализма,
Резкие слова, брошенные отцу, и за плечами — наследие голода и побегов,
И для его работы, той, что калечит и убивает: "фатализм".

Но тем утром у него было это новое чувство к дому и матери,
И чтобы прогнать его, он выпил первое вино из погреба,
И уже чувствовал на лице запах масла и моря, как в Гавре,
И уже чувствовал во рту запах угольной пыли из шахты.

Америка была тогда для меня солдатами Рузвельта, Пятой армией,
Америка была Атлантидой, Америка была сердцем, была судьбой,
Америка была журналом "Life", улыбками и белыми зубами на глянцевой бумаге,
Америка была мечтательным и таинственным миром Дональда Дака.

Америка была тогда для меня милой провинцией, миром спокойствия,
Потерянным раем, тонкой меланхолией, медленным неврозом,
И Ганга Дин, и Ринго, герои "Касабланки" и "Форта Апачи",
Мечта под непрерывный и навязчивый шум реки Лиментры.

Не знаю, как он увидел ее, когда корабль приблизился к Нью-Йорку,
Лес небоскребов, город нечистот и улиц, криков, замок,
А Павана — воспоминание, оставленное среди каштанов Апеннин,
Английский — странный звук, ранивший его сердце, как нож.

И это были работа и кровь, и это был одинаковый тяжкий труд утром и вечером,
Годами, как в тюрьме, с пивом и шлюхами, тяжелыми днями,
С неграми и ирландцами, поляками и итальянцами в шахте,
Пот, пропитанный антрацитом, в Пенсильвании, Арканзасе, Техасе, Миссури.

Он вернулся, как многие, с двумя центами в кармане и законченной молодостью,
Америка была углом, Америка была тенью, тонким туманом,
Америка была грыжей, одной из многих игр, которые преподносит жизнь,
И говорить "босс" вместо "начальник", "тон" вместо "тонна", "райфл" вместо "ружье".

Когда я познакомился с ним, или начинаю его вспоминать, он был уже стар,
Презрительный, как молодые, я скользил рядом с ним, не понимая его,
И не понимал, что этот человек был моим лицом, был моим зеркалом,
Пока не придет время перед всем миром встретиться с ним снова,
Пока не придет время перед всем миром встретиться с ним снова,
Пока не придет время перед всем миром встретиться с ним снова...