Ljubio sam snašu na salašu - Đorđe Balašević translation in Russian

Ljubio sam snašu na salašu

E, baš sam onomad razmišlj'o od čega pravidu tambure, pa sam pit'o i, i Mitu, i Proku, i onog Mileta Devića, birtaša, zna li kogod, pa niko nije znao da mi kaže.
A onda mislim, na posletku, nije to baš tako zdravo ni važno.
Jer, evo, i ova moja tambura, i stara i bog zna kakva, i zvoni i zveči, a opet svira.
Pa ću probati sada na njoj da vam odsviram, pa mog'o bih kas'ti da ispripovedam šta mi se jedared desilo kad sam išao u Iđoš na vašar, a još sam deran bio.

Krenem ti ja jedared u Iđoš, bio tamo neki vašar.
Sad, jel' vašar, jel' sajam, baš ne mogu tačno da se setim.
Al' šta bilo da bilo, baba mi je dao nešto novaca, šta sam ja onda mogao imati, jedno osamnaest, devetnaest godina, uveliko sam se momčio već po sokacima, pa mi je baba rekao: "
Na sine para, idi u Iđoš i kupi kakvog lepog konja.
Ne marim kakvog, sad, jel' ždrepca, jel' pastuva, jel' ajgira, samo kobile nemoj!" E baš tako mi je rekao.
Baba nikad nije mlogo baš voleo kobile.
Sad sam ga i ja razum'o, otkad sam odrastao.

I tako sam krenuo, pa sam hteo nekom prečicom, preko polja.
Nisam se setio onog što kažu: preko preče – naokolo bliže.
Ono bilo letno doba, što bi kaz'li Englezi, Summer time, when the living is easy, tu negde preobraženije, mož' biti tako, devetnaesti, dvadeseti avgust mesec.
Sunce odskočilo, podne, a od tog druma ni traga ni glasa.
Kanda da sam zalutao.
Bogami, kanda da sam zalutao.
A gladan i žedan i umoran.
Još mi je mati kazla: "
Ponesi štagod za jelo". "
Ta", reko, "mani mati, naopako, šta ću nosit, tu za dva sata, časom ću ja".
Al', vraga, baš mi je falilo.

I vidim, neki salaš se beli u senci oraja.
Sad, jesu l' bili kokosovi oraji ili kakvi drugi, to ne mogu da se setim, al', reko', 'ajd da svratim, sad što, šta me košta?
Valjda će mi dati parče 'leba i masti i malo aleve paprike odgore, pa ondak čašu vode, a nad'o sam se i kakav tanak špricer, što Mađari kažu "
Hozsu lepes", a to na mađarskom znači "dugačak korak".

I kad sam došao na taj salaš, prvo što sam video, na astalu cipovka 'leba bela, vidilo se da je frišak, onako, reš malko.
A po avliji svuda trčidu pilići, brojleri oni što se zovu.
Lepo i dan – danas vidim kako onako po avliji se muvaju levo – desno.
Odškrinita vrata od pušnice.
A tu... E, divota jedna!
Odma' ogladnim kad se toga setim.
Šunke, slanine, a znaš koje slanine?
One 'nako što ima red slanine pa red šunke, pa red slanine pa red šunke, pa tako jedno pet – šest puta, ti redovi.
Pa ondak, ondak džigernjače, pa švargle, pa krvavice... A dole jedno plekano bure puno čvaraka i droždina.
Što bi kaz'li Japanci, ikebana, prava ikebana.
Ništa mene to nije, što bi kazl'o, onako, taklo, iako sam bio gladan k'o vrag.
E, već neka plava snaša što se muvala levo – desno po avliji i 'ranila već pomenute, one – piliće...

Da sam tada im'o kuću i njivu,
Pet – šest svinja i bar jednu kravu,
I avliju, u njoj jabuku il' šljivu
Uz'o bih tu snašu plavu.

Pitam: "
Jel', di su ti baba i mati?"
Ona reče mi ovako:
Baba do utorka neće da se vrati,
A s materom ćemo lako!"

Pa, da te ne sla'em, za jedno frtalj sata, u vr' glave...

Ljubio sam snašu na salašu, strasno,
Beše mirisna k'o majska ruža.
Rekla mi je konačno, al' suviše kasno,
Kako ima brkatog muža.

Tek tad videh iza plasta sena
S nekim vilama muža njena.
On mi reče: "
Jel' ti, vandrokašu,
Pušćaj o'ma moju snašu!"

A pre toga, sad, jel' sekundu, jel' dve, ne znam...

Ljubio sam snašu na salašu, strasno,
Beše mirisna k'o majska ruža.
Rekla mi je konačno, al' suviše kasno,
Kako ima brkatog muža.

Kad već ja nisam prevrn'o, bud'te bar vi sad tako pametni pa prevrn'te ploču, jer sa druge strane ima još, šta je posle bilo.

Od tog doba u vasioni su se odigrale mloge neverovatne pojave.
Eto, baš onomad sam čitao, ta Kohoteklova kometla, i sve te zvezde sas repom, pa ondak onaj Bermudski troug'o 'di na čudan način nestajadu silni avioni i brodovi.
Tol'ko brodova nestalo tamo da se ja već malko brinem i za Slavonski Brod da mu se šta ne desi.
Pa ondak Rusi u kosmosu, pa, ne znam, Amerikanci u kosmosu, pa Kinezi u kosmosu, pa Bogićević u Ko... Pa svi u kosmosu.
Čudo jedno!

A to sam sve kaz'o samo da bi malko ilustrovao, ovako, ta mistika i to, šta se sve dešava, jer ja šta god sam zamišlj'o, šta god sam sanjao, to sve mi se ostvarilo.
Sve mi se baš ostvarilo.
Eto, onomad mi baš umro tetak, iz Gospođinaca, i ostavio mi dvanaest jutara zemlje, ritske, znaš kakve?
Kažu navodnjavaj, ne znam, đubri, prskaj, ovo, ono, 'ibridi... Ma kakvi, znaš kakva je ovo zemlja?
Tu kad bi dugmad posej'o opet bi nešto niklo.
Ja ti kažem – tu bi mog'o sejati i kikiriki, i artičokle, ondak ono, ono drvo što crnci pravidu lebac od njega.
I, čudo jedno, pa sve bi tu izraslo.
Takva zemlja.

A u selu – dve kuće.
Jedna baš na glavnom sokaku.
Da ti ne kažem ni kako se zove sokak, ni koji je broj od kuće, al' kad dođeš, odma' ćeš videti.
Odma', odma' se to vidi.
Eej, šest pendžera sas ulice, od toga četiri kibicfensteri, pa onako, kad metnem muškatle, a zimi kad nema nikakvog drugog cveća, ondak one zimske ruže, sitne, one žute, što lepo onako mirišu, pa divota da ljudi prolaze pa sve gledaju pa govore: "
Ju što je lepo, ju što je divno!", i još svašta govore.
Kako i ne bi.
Druga kuća mi tu, čelo crkve, isto na lakat, isto je lepa i puna k'o oko, samo što je sa slamenim krovom.
Al' ne mari, tu mi sad baba živi i mati.

A salaš, e, pitaš kol'ki mi je.
Ne bih ti mog'o kaz'ti kol'ki je.
I ja sam voleo da znam pa sam onomad zvao geometra, čak iz Šegedina da izmeri al' nije mogao siroma', na polak se onesvestio.
Eto.
Ne može to odjedared.
Al' evo, da uzmeš konja ujutru, al' dobrog konja, pa uzjašeš pa jašeš, i, jašeš i jašeš, do uveče, znaš, i uveče i tebi i konju dosta, i mislite, "
Gdi smo i krenuli da jašemo?" – a još ste na mom salašu.
Eto, tol'ki je.

U štali – šest konja.
četir' ova, sto ih prežem, sad, jel' u taljige jel' kad orem, ili tako štagođ.
A dva bela, ona paradoša, samo kad je, kad su neki svečari, jel' u zimu, tu tako oko Svetog Jovana, kad ih upregnem u saonice, pa s praporcima, pa – divota jedna.

Krava imam petnaest komada i to simentalke, one 'olandske.
Znaš kakve su?
K'o iz opateke da su izašle.
Da staneš pa da gledaš, da kažeš: "
E, ove sigurno nosidu tetrapak mleko!", takve su.
A nije, nose obično mleko k'o i naše krave, samo što su takve čiste, k'o sa čokolade, sa onih slika, mlečne čokolade i tako, divota jedna.

Svinja imam dvajes'-pet komada jorkšir i dvajes'-pet komada, sad, jel', berkšir il' bert lankaster, ne znam, uvek tu brkam od ta dva imena.
Pa imam nešto i mangurica, imam i prasica.
Živine?
Tol'ko živine nisi vid'o.
Da naranim polak Afrike.
Znaš šta je: ćuraka i moraka i pataka i gusaka, jesam još štagod zaboravio – svejedno, imam svega.
Pa to sam probao sas digitronom da izbrojim kol'ko imam pa mi iskočio osigurač, ne moš'!
Al' vidi ovako, na primer: nekad se probudim, pogledam kroz pendžer, pa reko': "
Ju, sneg pao!", znaš, beli se salaš.
Pa ondak mislim, pa ne može biti sneg, naopako, letno doba, kakvi sneg?!
A ono – jaja po salašu!
I ne možeš skupiti.
Unajmim mobu da skuplja jaja, pa ne može, dok skupim, opet polak mućkovi.

Imam nešto i novaca, nije da nemam.
Ne bi voleo o tom da pričam, kol'ko imam i gdi ih držim.

Samo, znaš, da ti kažem o'ma', slabo meni vajda od svega toga što sam ti nabrojao.
Znaš, kad tako nekad uleto, kad opali kakva omorina, a ja se prevrćem levo – desno po onoj dunji, pa ne mogu da zaspim, znaš, pa onda izađem na kong, pa sednem na basamke, pa gledam u zvezde i mislim: "
Otac mu i te zvezde, kol'ko toga ima – ne možeš to ni izbrojati, čudo jedno!" Da!

E, viš, ondak se s mlogo tuge setim...

Ljubio sam snašu na salašu, strasno,
Beše mirisna k'o majska ruža.
Rekla mi je konačno, al' suviše kasno,
Za tog njenog brkatog muža.

Eh, da ga je tamni vek moj zacrnio, kad sam ga i video i kad je došao i sve... A sad, šta bilo da bilo...)

... muža.

Целовал я невестку на хуторе

Вот как-то недавно размышлял я, из чего делают тамбуры, и спрашивал и Миту, и Проку, и того, Милета Девича, трактирщика, знает ли кто, но никто не смог мне сказать.
А потом подумал, в конце концов, не так уж это и важно.
Ведь вот, и эта моя тамбура, старая и бог знает какая, и звенит, и дребезжит, а всё же играет.
Так что попробую сейчас на ней вам сыграть, да, пожалуй, расскажу, что со мной однажды приключилось, когда я в Иджош на ярмарку ездил, совсем ещё пацаном был.

Отправился я как-то в Иджош, была там какая-то ярмарка.
Сейчас, ярмарка ли, базар ли, точно не могу вспомнить.
Но что бы там ни было, дед дал мне немного денег, сколько уж у меня тогда могло быть, лет восемнадцать-девятнадцать, вовсю уже по улицам гулял, так вот дед мне и говорит: "
На, сынок, денег, езжай в Иджош и купи хорошего коня.
Всё равно какого, жеребца ли, коня ли, мерина, только кобылу не бери!" Вот так он мне и сказал.
Дед никогда особо кобыл не любил.
Теперь и я его понимаю, с тех пор как вырос.

И вот отправился я, да решил срезать путь, через поля.
Не вспомнил я поговорку: тише едешь – дальше будешь.
Было лето, как сказали бы англичане, Summer time, when the living is easy, где-то перед Преображением, может, девятнадцатое, двадцатое августа.
Солнце в зените, полдень, а от дороги ни следа.
Кажется, заблудился.
Ей-богу, кажется, заблудился.
А голодный, и жаждущий, и усталый.
Ещё мать мне говорила: "
Возьми что-нибудь поесть". "
Да ладно, мам, говорю, что я буду тащить, всего-то на пару часов, мигом обернусь".
А вот, чёрт возьми, как раз и пригодилось бы.

И вижу, белеет хутор в тени орешника.
Сейчас, кокосовые ли это были орехи или какие другие, не могу вспомнить, но, думаю, дай-ка зайду, чего мне стоит?
Наверняка дадут кусок хлеба с салом и щепоткой красного перца сверху, да стакан воды, а я ещё и на лёгкий шприцер надеялся, как венгры говорят "
Хозсу лепеш", а это по-венгерски значит "длинный шаг".

И когда я подошёл к этому хутору, первое, что увидел – на столе краюха белого хлеба, видно, что свежий, такой, слегка подрумяненный.
А по двору повсюду бегают цыплята, бройлеры, которых так называют.
До сих пор вижу, как они там по двору снуют туда-сюда.
Дверь коптильни приоткрыта.
А там... Эх, красота!
Сразу есть захотелось, как вспомню.
Окорока, сало, да знаешь, какое сало?
Такое, полоска сала, полоска ветчины, полоска сала, полоска ветчины, и так раз пять-шесть, эти полоски.
А потом, потом ливерная колбаса, кровяная колбаса... А внизу бочонок, полный шкварок и дроблёнки.
Как сказали бы японцы, икебана, настоящая икебана.
Меня всё это нисколько не тронуло, хоть и был я голоден как чёрт.
А всё дело в голубоглазой невестке, которая сновала по двору и кормила уже упомянутых, тех самых – цыплят...

Будь у меня тогда дом и пашня,
Пять-шесть свиней и хотя бы одна корова,
И двор, а в нём яблоня или слива,
Взял бы я ту невестку синеглазую.

Спрашиваю: "
А где твои дед и мать?"
Она мне отвечает так:
Дед до вторника не вернётся назад,
А с матерью мы легко разберёмся!"

Ну, чтобы долго не томить, за каких-то пятнадцать минут, в общем...

Целовал я невестку на хуторе, страстно,
Была ароматна, как майская роза.
Сказала мне наконец, но слишком поздно,
Что у неё есть усатый муж.

Только тогда увидел я за стогом сена
С вилами мужа её.
Он мне говорит: "
Ты, бродяга,
Брось немедленно мою невестку!"

А до этого, сейчас, секунду ли, две ли, не знаю...

Целовал я невестку на хуторе, страстно,
Была ароматна, как майская роза.
Сказала мне наконец, но слишком поздно,
Что у неё есть усатый муж.

Раз уж я не перевернул, будьте хоть вы теперь такими умными и переверните пластинку, потому что на другой стороне есть ещё, что потом было.

С тех пор во вселенной произошло много невероятных явлений.
Вот, как раз недавно читал, эта комета Галлея, и все эти звёзды с хвостами, а потом ещё этот Бермудский треугольник, где таинственным образом пропадают самолёты и корабли.
Столько кораблей там пропало, что я уже немного беспокоюсь и за Славонски Брод, как бы с ним чего не случилось.
А потом русские в космосе, потом, не знаю, американцы в космосе, потом китайцы в космосе, потом Богичевич в Ко... Да все в космосе.
Чудо какое-то!

А всё это я сказал, чтобы немного проиллюстрировать, так сказать, эту мистику и всё такое, что происходит, потому что всё, что я ни задумывал, что ни мечтал, всё сбылось.
Всё до последнего сбылось.
Вот, как раз недавно умер мой дядя из Господжинцев, и оставил мне двенадцать югеров земли, луговой, знаешь, какой?
Говорят, орошай, не знаю, удобряй, опрыскивай, то, сё, гибриды... Да какие там, знаешь, какая это земля?
Тут пуговицы посей – всё равно что-нибудь вырастет.
Я тебе говорю – тут можно сеять и арахис, и артишоки, потом вот это, вот это дерево, из которого негры хлеб делают.
И, удивительное дело, всё тут вырастет.
Вот такая земля.

А в селе – два дома.
Один прямо на главной улице.
Не скажу тебе ни как улица называется, ни какой у дома номер, но когда приедешь, сразу увидишь.
Сразу, сразу видно.
Эй, шесть окон с улицы, из них четыре эркера, так вот, когда ставлю туда пеларгонии, а зимой, когда нет никаких других цветов, тогда эти зимние розы, мелкие, жёлтые, которые так хорошо пахнут, так что красота, люди проходят мимо, смотрят и говорят: "
Ах, как красиво, ах, как чудесно!", и ещё много чего говорят.
Ещё бы.
Второй дом у меня там, рядом с церковью, тоже рукой подать, тоже красивый и полный, как чаша, только с соломенной крышей.
Но не беда, там сейчас дед живёт и мать.

А хутор, спрашиваешь, какой у меня.
Не могу тебе сказать, какой он.
И я хотел знать, так вот как-то вызывал геодезиста, аж из Сегеда, чтобы измерил, но не смог бедняга, чуть в обморок не упал.
Вот.
Нельзя это сразу.
Но вот, возьми коня утром, да хорошего коня, и сядешь, и поедешь, и поедешь, и поедешь, до вечера, понимаешь, и вечером и тебе, и коню довольно, и думаете: "
Куда это мы ехать собрались?" – а вы ещё на моём хуторе.
Вот такой он большой.

В конюшне – шесть лошадей.
Четыре таких, которых запрягаю, в телегу ли, или когда пашу, или ещё что.
А два белых, парадных, только когда какие-то праздники, зимой, где-то на Святого Иоанна, когда запрягаю их в сани, с флажками, так что – красота неописуемая.

Коров у меня пятнадцать штук, и все симментальские, голландские.
Знаешь, какие они?
Как из аптеки вышли.
Встанешь, смотришь и думаешь: "
Вот эти точно молоко в тетрапаках носят!", такие они.
А нет, носят обычное молоко, как и наши коровы, только такие чистые, как с шоколада, с тех картинок, молочного шоколада и всё такое, красота неописуемая.

Свиней у меня двадцать пять штук йоркширских и двадцать пять штук, сейчас, беркширских или берт ланкастер, не знаю, всегда путаю эти две породы.
Есть ещё немного мангалиц, есть и поросята.
Птицы?
Столько птицы ты не видел.
Накормить можно пол-Африки.
Знаешь, что такое: индюки, и цесарки, и утки, и гуси, что-то ещё забыл – неважно, всего полно.
Так я пытался на калькуляторе посчитать, сколько у меня всего, а у меня предохранитель выбило, невозможно!
Но вот смотри, например: иногда просыпаюсь, смотрю в окно, и говорю: "
Ух ты, снег выпал!", понимаешь, хутор весь белый.
А потом думаю, да не может быть снега, лето же на дворе, какой снег?!
А это – яйца по всему хутору!
И не соберёшь.
Нанимаю людей собирать яйца, а они не могут, пока соберут, опять половина испортится.

Есть у меня и деньги, не то чтобы нет.
Не хотел бы об этом говорить, сколько у меня и где храню.

Только, знаешь, скажу тебе сразу, мало мне проку от всего того, что я тебе перечислил.
Знаешь, когда так иногда накатит, когда какая-то тоска навалится, а я ворочаюсь с боку на бок на своей перине, и не могу заснуть, понимаешь, тогда выхожу на крыльцо, сажусь на ступеньки, смотрю на звёзды и думаю: "
Ох уж эти звёзды, сколько их – не сосчитать, чудо какое-то!" Да!

Вот видишь, тогда с большой грустью вспоминаю...

Целовал я невестку на хуторе, страстно,
Была ароматна, как майская роза.
Сказала мне наконец, но слишком поздно,
Про того её усатого мужа.

Эх, чтоб ему пусто было, когда я его увидел, и когда он пришёл, и всё... Ну да ладно...)

... мужа.