Paroles et traduction Allen Ginsberg - Kaddish (Part 1)
Добавлять перевод могут только зарегистрированные пользователи.
Kaddish (Part 1)
Каддиш (Часть 1)
Strange
now
to
think
of
you,
Странно
думать
о
тебе
сейчас,
Gone
without
corsets
& eyes,
Ушедшей
без
корсетов
и
глаз,
While
I
walk
on
the
sunny
pavement
of
Greenwich
Village.
Пока
я
иду
по
залитому
солнцем
тротуару
Гринвич-Виллидж.
Downtown
Manhattan,
clear
winter
noon,
and
I've
been
up
all
night,
Даунтаун
Манхэттена,
ясный
зимний
полдень,
а
я
не
спал
всю
ночь,
Talking,
talking,
reading
the
Kaddish
aloud,
Говорил,
говорил,
читал
Каддиш
вслух,
Listening
to
Ray
Charles
blues
shout
blind
on
the
phonograph
Слушал,
как
Рэй
Чарльз
слепой
кричит
блюз
из
патефона,
The
rhythm
the
rhythm—and
your
memory
in
my
head
three
years
Ритм,
ритм
— и
воспоминания
о
тебе
в
моей
голове
спустя
три
года.
After—And
read
Adonais'
last
triumphant
Потом
читал
последние
торжествующие
строфы
«Адонаиса»
вслух
—
Stanzas
aloud—wept,
realizing
how
we
suffer—
Плакал,
осознавая,
как
мы
страдаем
—
And
how
Death
is
that
remedy
all
singers
dream
of,
sing,
remember,
И
как
Смерть
— это
лекарство,
о
котором
мечтают
все
певцы,
поют,
помнят,
Prophesy
as
in
the
Hebrew
Anthem,
Предсказывают,
как
в
еврейском
гимне,
Or
the
Buddhist
Book
of
Answers—and
my
Или
в
буддийской
Книге
ответов
— и
моем
Own
imagination
of
a
withered
leaf—at
dawn—
Собственном
воображении
о
засохшем
листе
— на
рассвете
—
Dreaming
back
thru
life,
Мечтающем
вернуться
назад
сквозь
жизнь,
Your
time—and
mine
accelerating
toward
Apocalypse,
Твое
время
— и
мое,
ускоряющееся
к
Апокалипсису,
The
final
moment—the
flower
burning
in
the
Day—and
what
comes
after,
К
последнему
мгновению
— цветок,
сгорающий
за
день
— и
что
будет
после,
Looking
back
on
the
mind
itself
that
saw
an
American
city
Оглядываясь
назад,
на
сам
разум,
видевший
американский
город
A
flash
away,
and
the
great
dream
of
Me
or
China,
Мгновение
назад,
и
великую
мечту
обо
мне
или
о
Китае,
Or
you
and
a
phantom
Russia,
or
a
crumpled
bed
that
never
existed—
Или
о
тебе
и
фантомной
России,
или
о
смятой
постели,
которой
никогда
не
было
—
Like
a
poem
in
the
dark—escaped
back
to
Oblivion—
Как
стихотворение
во
тьме
— сбежавшее
обратно
в
забвение
—
No
more
to
say,
Больше
нечего
сказать,
And
nothing
to
weep
for
but
the
Beings
И
не
о
чем
плакать,
кроме
как
о
существах
In
the
Dream,
trapped
in
its
disappearance,
Во
сне,
пойманных
в
ловушку
его
исчезновения,
Sighing,
screaming
with
it,
Вздыхающих,
кричащих
вместе
с
ним,
Buying
and
selling
pieces
of
phantom,
worshipping
each
other,
Покупающих
и
продающих
кусочки
фантома,
поклоняющихся
друг
другу,
Worshipping
the
God
included
in
it
all—longing
or
Поклоняющихся
Богу,
включенному
во
все
это
— тоска
или
Inevitability?—while
it
lasts,
a
Vision—anything
more?
Неизбежность?
— пока
это
длится,
видение
— что-нибудь
еще?
It
leaps
about
me,
as
I
go
out
and
walk
the
street,
Оно
прыгает
вокруг
меня,
когда
я
выхожу
и
иду
по
улице,
Look
back
over
my
shoulder,
Seventh
Avenue,
Оглядываюсь
через
плечо,
Седьмая
авеню,
The
battlements
of
window
office
buildings
shouldering
each
other
Зубцы
офисных
зданий,
вздымающихся
друг
над
другом,
High,
under
a
cloud,
Высоко,
под
облаком,
Tall
as
the
sky
an
instant—and
the
sky
above—an
old
blue
place.
Высокие,
как
небо,
на
мгновение
— и
небо
над
ними
— старое
голубое
место.
Or
down
the
Avenue
to
the
south,
Или
вниз
по
авеню,
на
юг,
To—as
I
walk
toward
the
Lower
East
Side—where
you
walked
50
years
Туда
— идя
к
Нижнему
Ист-Сайду
— где
ты
ходила
50
лет
Ago,
little
girl—from
Russia,
e
Назад,
маленькая
девочка
— из
России,
е
Ating
the
first
poisonous
tomatoes
of
America—frightened
on
the
dock—
Вшая
первые
ядовитые
помидоры
Америки
— испуганная
на
пристани
—
Then
struggling
in
the
crowds
of
Потом
пробирающаяся
сквозь
толпы
Orchard
Street
toward
what?—toward
Newark—
На
Орчард-стрит,
к
чему?
— к
Ньюарку
—
Toward
candy
store,
first
home-made
sodas
of
the
century,
К
магазину
сладостей,
к
первой
домашней
газировке
века,
Hand-churned
ice
cream
in
backroom
on
musty
brownfloor
boards—
К
мороженому,
взбитому
вручную,
в
дальней
комнате
на
затхлых
коричневых
половицах
—
Toward
education
marriage
nervous
breakdown,
operation,
К
образованию,
замужеству,
нервному
срыву,
операции,
Teaching
school,
К
преподаванию
в
школе,
And
learning
to
be
mad,
in
a
dream—what
is
this
life?
И
к
изучению
безумия,
во
сне
— что
это
за
жизнь?
Toward
the
Key
in
the
window—and
the
great
Key
lays
its
head
of
light
К
ключу
в
окне
— и
великий
Ключ
возлагает
свою
голову
света
On
top
of
Manhattan,
and
over
the
floor,
На
вершину
Манхэттена,
и
над
полом,
And
lays
down
on
the
sidewalk—in
a
single
vast
beam,
moving,
a
И
ложится
на
тротуар
— одним
огромным
лучом,
движущимся,
п
S
I
walk
down
First
toward
the
Ока
я
иду
по
Первой
авеню
к
Yiddish
Theater—and
the
place
of
poverty
Еврейскому
театру
— и
месту
нищеты,
You
knew,
and
I
know,
but
without
caring
now—Strange
to
have
moved
Которое
ты
знала,
и
я
знаю,
но
которое
теперь
не
волнует
— странно
переехать
Thru
Paterson,
and
the
West,
and
Europe
and
here
again,
Через
Патерсон,
и
Запад,
и
Европу,
и
снова
сюда,
With
the
cries
of
Spaniards
now
in
the
doorstoops
С
криками
испанцев
на
крыльцах,
Doors
and
dark
boys
on
the
street,
fire
escapes
old
as
you
Двери
и
темные
мальчики
на
улице,
пожарные
лестницы,
старые,
как
ты,
-Tho
you're
not
old
now,
that's
left
here
with
me—
— Хотя
ты
не
старая
сейчас,
это
осталось
здесь
со
мной
—
Myself,
anyhow,
maybe
as
old
as
the
universe—and
I
guess
that
dies
Со
мной
самим,
во
всяком
случае,
может
быть,
таким
же
старым,
как
Вселенная
— и
я
думаю,
что
она
умирает
With
us—enough
to
cancel
all
that
С
нами
— достаточно,
чтобы
отменить
все,
Comes—What
came
is
gone
forever
every
time—
Что
грядет
— то,
что
пришло,
уходит
навсегда
—
That
leaves
it
open
for
no
regret—no
fear
Это
оставляет
место
для
отсутствия
сожалений
— страха
Radiators,
lacklove,
torture
even
toothache
in
the
end—
Перед
радиаторами,
недостатком
любви,
пытками,
даже
зубной
болью
в
конце
концов
—
Though
while
it
comes
it
is
a
lion
that
eats
the
soul—and
the
lamb,
t
Хотя,
пока
она
приходит,
это
лев,
пожирающий
душу
— и
ягненок,
д
He
soul,
in
us,
alas,
Уша
в
нас,
увы,
Offering
itself
in
sacrifice
to
change's
fierce
hunger—hair
and
Приносящая
себя
в
жертву
свирепому
голоду
перемен
— волосы
и
Teeth—and
the
roar
of
bonepain,
skull
bare,
b
Зубы
— и
рев
боли
в
костях,
голый
череп,
с
Reak
rib,
rot-skin,
braintricked
Implacability.
Ломанное
ребро,
гниющая
кожа,
обманутая
мозгом
непримиримость.
We
do
worse!
Мы
поступаем
хуже!
We
are
in
a
fix!
Мы
в
беде!
And
you're
out,
Death
let
you
out,
Death
had
the
Mercy,
А
ты
свободна,
Смерть
освободила
тебя,
Смерть
сжалилась,
You're
done
with
your
century,
done
with
God,
Ты
покончила
со
своим
веком,
покончила
с
Богом,
Done
with
the
path
thru
it—Done
with
yourself
at
last—Pure—Back
Покончила
с
путем
через
него
— покончила
с
собой,
наконец
— чистая
— обратно
To
the
Babe
dark
before
your
Father,
before
us
all—before
the
world—
К
младенцу
во
тьме
перед
твоим
Отцом,
перед
нами
всеми
— перед
миром
—
There,
rest.
Там
отдохни.
No
more
suffering
for
you.
Больше
никаких
страданий
для
тебя.
I
know
where
you've
gone,
it's
good.
Я
знаю,
куда
ты
ушла,
это
хорошо.
No
more
flowers
in
the
summer
fields
of
Больше
никаких
цветов
на
летних
полях
New
York,
no
joy
now,
no
more
fear
of
Louis,
Нью-Йорка,
никакой
радости
теперь,
никакого
страха
перед
Луисом,
And
no
more
of
his
sweetness
and
glasses,
his
high
school
decades,
И
больше
нет
его
нежности
и
очков,
его
школьных
лет,
Debts,
loves,
Долгов,
любовных
связей,
Frightened
telephone
calls,
conception
beds,
relatives,
hands—
Испуганных
телефонных
звонков,
постелей
зачатия,
родственников,
рук
—
No
more
of
sister
Elanor,.—s
Больше
нет
сестры
Элеоноры,
— о
He
gone
before
you—we
kept
it
secret—you
killed
her—or
she
killed
На
ушла
раньше
тебя
— мы
держали
это
в
секрете
— ты
убила
ее
— или
она
убила
Herself
to
bear
with
you—an
arthritic
Себя,
чтобы
быть
с
тобой
— больное
Heart—But
Death's
killed
you
both—No
matter—
Сердце
— но
смерть
убила
вас
обеих
— неважно
—
Nor
your
memory
of
your
mother,
Как
и
память
о
твоей
матери,
1915
tears
in
silent
movies
weeks
and
weeks—forgetting,
a
1915
год,
слезы
в
немых
фильмах,
недели
и
недели
— забвение,
г
Ggrieve
watching
Marie
Dressler
Оревать,
наблюдая,
как
Мари
Дресслер
Address
humanity,
Chaplin
dance
in
youth,
Обращается
к
человечеству,
Чаплин
танцует
в
молодости,
Or
Boris
Godunov,
Chaliapin's
at
the
Met,
Или
«Борис
Годунов»,
Шаляпин
в
Метрополитен-опера,
Hailing
his
voice
of
a
weeping
Czar—by
standing
room
with
Elanor
&
Слава
его
голосу
плачущего
царя
— стоячие
места
с
Элеонорой
и
Max—watching
also
the
Capitalists
take
Максом
— наблюдая,
как
капиталисты
занимают
Seats
in
Orchestra,
white
furs,
diamonds,
Места
в
партере,
белые
меха,
бриллианты,
With
the
YPSL's
hitch-hiking
thru
Pennsylvania,
В
то
время
как
YPSL
путешествуют
автостопом
по
Пенсильвании,
In
black
baggy
gym
skirts
pants,
В
черных
мешковатых
спортивных
юбках
и
брюках,
Photograph
of
4 girls
holding
each
other
round
the
Фотография
четырех
девушек,
обнимающих
друг
друга
за
Waste,
and
laughing
eye,
too
coy,
virginal
solitude
of
1920
Талию,
и
смеющиеся
глаза,
слишком
застенчивые,
девственная
отрешенность
1920
года
All
girls
grown
old,
or
dead,
now,
Все
девушки
теперь
состарились
или
умерли,
And
that
long
hair
in
the
grave—lucky
to
have
husbands
later—
И
эти
длинные
волосы
в
могиле
— повезло
тем,
у
кого
потом
были
мужья
—
You
made
it—I
came
too—Eugene
my
brother
before
(still
grieving
now
Ты
справилась
— я
тоже
пришел
— мой
брат
Юджин
раньше
(все
еще
скорбит
сейчас
And
will
gream
on
to
his
last
stiff
hand,
И
будет
скорбеть
до
последнего
окоченения
своей
руки,
As
he
goes
thru
his
cancer—or
kill—later
perhaps—soon
he
will
think—)
Пока
он
борется
со
своим
раком
— или
убивает
— позже,
возможно
— скоро,
он
подумает
—)
And
it's
the
last
moment
I
remember,
И
это
последний
момент,
который
я
помню,
Which
I
see
them
all,
thru
myself,
now—tho
not
you
В
котором
я
вижу
их
всех,
через
себя,
сейчас
— хотя
не
тебя,
I
didn't
foresee
what
you
felt—what
more
hideous
gape
Я
не
предвидел,
что
ты
чувствовала
— какая
еще
более
отвратительная
пасть
Of
bad
mouth
came
first—to
you—and
were
you
prepared?
Злого
рта
пришла
первой
— к
тебе
— и
была
ли
ты
готова?
In
that
Dark—that—in
that
God?
В
ту
тьму
— в
того
— в
того
Бога?
A
Lord
in
the
Void?
Господь
в
пустоте?
Like
an
eye
in
the
black
cloud
in
a
dream?
Как
глаз
в
черной
туче
во
сне?
Adonoi
at
last,
with
you?
Адонай,
наконец,
с
тобой?
Beyond
my
remembrance!
За
пределами
моей
памяти!
Incapable
to
guess!
Неспособный
угадать!
Not
merely
the
yellow
skull
in
the
grave,
Не
просто
желтый
череп
в
могиле,
Or
a
box
of
worm
dust,
and
a
stained
ribbon—Deathshead
with
Halo?
Или
ящик
с
червями,
и
запачканная
лента
— Смерть
с
нимбом?
Can
you
believe
it?
Ты
можешь
в
это
поверить?
Is
it
only
the
sun
that
shines
once
for
the
Это
только
солнце,
которое
светит
однажды
для
Mind,
only
the
flash
of
existence,
than
none
ever
was?
Разума,
только
вспышка
существования,
а
потом
ничего
и
не
было?
Nothing
beyond
what
we
have—what
you
had—that
so
pitiful—yet
Triumph,
Ничего,
кроме
того,
что
у
нас
есть
— что
было
у
тебя
— такого
жалкого
— и
все
же
Триумф,
To
have
been
here,
and
changed,
like
a
tree,
broken,
Быть
здесь
и
измениться,
как
дерево,
сломанное,
Or
flower—fed
to
the
ground—but
mad,
with
its
petals,
colored,
thi
Или
цветок
— отданный
земле
— но
безумный,
со
своими
лепестками,
цветными,
д
Nking
Great
Universe,
shaken,
cut
in
the
head,
leaf
stript,
Умающей
о
Великой
Вселенной,
потрясенный,
с
отрезанной
головой,
оборванными
листьями,
Hid
in
an
egg
crate
hospital,
Спрятанный
в
больничной
палате,
Cloth
wrapped,
sore—freaked
in
the
moon
brain,
Naughtless.
Завернутый
в
ткань,
больной
— свихнувшийся
от
лунного
мозга,
ничтожный.
No
flower
like
that
flower,
Нет
цветка,
подобного
этому
цветку,
Which
knew
itself
in
the
garden,
and
fought
the
knife—lost
Который
знал
себя
в
саду
и
боролся
с
ножом
— проиграл,
Cut
down
by
an
idiot
Snowman's
icy—even
in
the
Spring—strange
ghost
Срубленный
ледяным
— идиотским
Снеговиком
— даже
весной
— странная
призрачная
Thought—some
Death—Sharp
icicle
in
his
hand—crowned
with
old
Мысль
— какая-то
смерть
— острая
сосулька
в
его
руке
— увенчанный
старыми
Roses—a
dog
for
his
eyes—cock
of
a
sweatshop—heart
of
electric
irons.
Розами
— собака
вместо
глаз
— петух
потогонного
цеха
— сердце
из
электрических
утюгов.
All
the
accumulations
of
life,
that
wear
us
out—clocks,
bodies,
c
Все
накопления
жизни,
которые
изнашивают
нас
— часы,
тела,
с
Onsciousness,
shoes,
Ознание,
обувь,
Breasts—begotten
sons—your
Communism—'Paranoia'
into
hospitals.
Груди
— рожденные
сыновья
— твой
коммунизм
— «паранойя»
в
больницах.
You
once
kicked
Elanor
in
the
leg,
she
died
of
heart
failure
later.
Однажды
ты
ударила
Элеонору
ногой,
она
умерла
от
сердечной
недостаточности
позже.
You
of
stroke.
Ты
— от
инсульта.
Within
a
year,
the
two
of
you,
sisters
in
death.
В
течение
года
вы
обе,
сестры
по
смерти.
Is
Elanor
happy?
Счастлива
ли
Элеонора?
Max
grieves
alive
in
an
office
on
Lower
Broadway,
Макс
горюет,
живя
в
офисе
на
Нижнем
Бродвее,
Lone
large
mustache
over
midnight
Accountings,
not
sure.
Одинокие
большие
усы
над
полуночными
подсчетами,
не
уверен.
L
His
life
passes—as
he
sees—and
what
does
he
doubt
now?
Е
го
жизнь
проходит
— как
он
видит
— и
в
чем
он
сомневается
сейчас?
Still
dream
of
making
money,
or
that
might
have
made
money,
Все
еще
мечтает
заработать
деньги,
или
о
том,
что
мог
бы
заработать,
Hired
nurse,
had
children,
found
even
your
Immortality,
Naomi?
Нанять
медсестру,
завести
детей,
обрести
даже
твое
бессмертие,
Наоми?
I'll
see
him
soon.
Скоро
увижу
его.
Now
I've
got
to
cut
through—to
talk
А
теперь
я
должен
пройти
сквозь
— чтобы
поговорить
To
you—as
I
didn't
when
you
had
a
mouth.
С
тобой
— как
не
говорил,
когда
у
тебя
был
рот.
And
we're
bound
for
that,
И
мы
обречены
на
это,
Forever—like
Emily
Dickinson's
horses—headed
to
the
End.
Навсегда
— как
лошади
Эмили
Дикинсон
— направляющиеся
к
Концу.
They
know
the
way—These
Steeds—run
faster
than
we
Они
знают
путь
— эти
кони
— бегут
быстрее,
чем
мы
Think—it's
our
own
life
they
cross—and
take
with
them.
Думаем
— это
нашу
собственную
жизнь
они
пересекают
— и
забирают
с
собой.
Magnificent,
mourned
no
more,
marred
of
heart,
mind
behind,
Великолепная,
больше
не
оплакиваемая,
с
изуродованным
сердцем,
разумом
позади,
Married
dreamed,
mortal
changed—Ass
and
face
done
with
murder.
Мечтала
о
замужестве,
смертная,
изменившаяся
— Задница
и
лицо
покончили
с
убийством.
In
the
world,
given,
flower
maddened,
made
no
Utopia,
В
мире,
данном,
цветок
обезумевший,
не
создавший
Утопии,
Shut
under
pine,
almed
in
Earth,
balmed
in
Lone,
Jehovah,
accept.
Закрытый
под
сосной,
погребенный
в
земле,
убаюканный
в
одиночестве,
Иегова,
прими.
Nameless,
One
Faced,
Forever
beyond
me,
Безымянная,
Одноликая,
Навсегда
за
пределами
меня,
Beginningless,
endless,
Father
in
death.
Без
начала,
без
конца,
Отец
в
смерти.
Tho
I
am
not
there
for
this
Prophecy,
I
am
unmarried,
Хотя
меня
нет
здесь
для
этого
пророчества,
я
не
женат,
I'm
hymnless,
I'm
Heavenless,
Я
безгимнный,
я
безнебесный,
Headless
in
blisshood
I
would
still
adore
Безголовый
в
блаженстве,
я
бы
все
равно
любил
Thee,
Heaven,
after
Death,
Тебя,
Небеса,
после
смерти,
Only
One
blessed
in
Nothingness,
Единственный,
благословенный
в
Ничто,
Not
light
or
darkness,
Dayless
Eternity—
Не
свет
и
не
тьма,
Безвременная
Вечность
—
Take
this,
this
Psalm,
from
me,
burst
from
my
hand
in
a
day,
Прими
это,
этот
Псалом,
от
меня,
вырвавшийся
из
моей
руки
за
день,
Some
of
my
Time,
now
given
to
Nothing—to
praise
Thee—But
Death
Часть
моего
времени,
отданная
теперь
Ничто
— чтобы
восхвалять
Тебя
— но
Смерть.
This
is
the
end,
the
redemption
from
Wilderness,
Это
конец,
искупление
от
пустыни,
Way
for
the
Wonderer,
House
sought
for
All,
Путь
для
Странника,
Дом,
которого
ищут
все,
Black
handkerchief
washed
clean
by
weeping—page
beyond
Psalm—Last
Черный
платок,
омытый
слезами
— страница
за
Псалмом
— Последняя
Change
of
mine
and
Naomi—to
God's
Перемена
моя
и
Наоми
— к
Божьей
Perfect
Darkness—Death,
stay
thy
phantoms!
Совершенной
тьме
— Смерть,
удерживай
свои
фантомы!
Évaluez la traduction
Seuls les utilisateurs enregistrés peuvent évaluer les traductions.
Writer(s): Allen Ginsberg
Album
Howl
date de sortie
04-07-2006
Attention! N'hésitez pas à laisser des commentaires.