Paroles et traduction Social Waste - Μαραμπού

Μαραμπού

Λένε για μένα οι ναυτικοί που εζήσαμε μαζί
πως είμαι κακοτράχαλο τομάρι διεστραμμένο,
πως τις γυναίκες μ' ένα τρόπον ύπουλο μισώ
κι ότι μ' αυτές να κοιμηθώ ποτέ μου δεν πηγαίνω.

Ακόμα, λένε πως τραβώ χασίσι και κοκό
πως κάποιο πάθος με κρατεί φριχτό και σιχαμένο,
κι ολόκληρο έχω το κορμί με ζωγραφιές αισχρές,
σιχαμερά παράξενες, βαθιά στιγματισμένο.

Ακόμα, λένε πράματα φριχτά παρά πολύ,
που είν' όμως ψέματα χοντρά και κατασκευασμένα,
κι αυτό που εστοίχισε σε με πληγές θανατερές
κανείς δεν το 'μαθε ποτέ, γιατί δεν το 'πα σε κανένα.

Μ' απόψε, τώρα που έπεσεν η τροπική βραδιά,
και φεύγουν προς τα δυτικά των Μαραμπού τα σμήνη,
κάτι με σπρώχνει επίμονα να γράψω σε χαρτί,
εκείνο, που παντοτινή κρυφή πληγή μου εγίνη.

Ήμουνα τότε δόκιμος σ' ένα λαμπρό ποστάλ
και ταξιδεύαμε Αίγυπτο γραμμή Νότιο Γαλλία.
Τότε τη γνώρισα σαν άνθος έμοιαζε αλπικό
και μια στενή μας έδεσεν αδελφική φιλία.

Αριστοκρατική, λεπτή και μελαγχολική,
κόρη ενός πλούσιου Αιγύπτιου οπού 'χε αυτοκτονήσει,
ταξίδευε τη λύπη της σε χώρες μακρινές,
μήπως εκεί γινότανε να τήνε λησμονήσει.

Πάντα σχεδόν της Μπασκιρτσέφ κρατούσε το Ζουρνάλ,
και την Αγία της Άβιλας παράφορα αγαπούσε,
συχνά στίχους απάγγελνε θλιμμένους γαλλικούς,
κι ώρες πολλές προς τη γαλάζιαν έκταση εκοιτούσε.

Κι εγώ, που μόνον εταιρών εγνώριζα κορμιά,
κι είχα μιαν άβουλη ψυχή δαρμένη απ' τα πελάη,
μπροστά της εξανάβρισκα την παιδική χαρά
και, σαν προφήτη, εκστατικός την άκουα να μιλάει.

Ένα μικρό της πέρασα σταυρόν απ' το λαιμό
κι εκείνη ένα μου χάρισε μεγάλο πορτοφόλι
κι ήμουν ο πιο δυστυχισμένος άνθρωπος της γης,
όταν εφθάσαμε σ' αυτήν που θα 'φευγε την πόλη.

Την εσκεφτόμουνα πολλές φορές στα φορτηγά,
ως ένα παραστάτη μου κι άγγελο φύλακά μου,
και μια φωτογραφία της στην πλώρη ήταν για με
όαση, που ένας συναντά μεσ' στην καρδιά της Άμμου.

Νομίζω πως θε να 'πρεπε να σταματήσω εδώ.
Τρέμει το χέρι μου, ο θερμός αγέρας με φλογίζει.
Κάτι άνθη εξαίσια τροπικά του ποταμού βρωμούν,
κι ένα βλακώδες Μαραμπού παράμερα γρυλίζει.

Θα προχωρήσω!... Μια βραδιά σε πόρτο ξενικό
είχα μεθύσει τρομερά με ουίσκι, τζιν και μπύρα,
και κατά τα μεσάνυχτα, τρικλίζοντας βαριά,
το δρόμο προς τα βρωμερά, χαμένα σπίτια επήρα.

Αισχρές γυναίκες τράβαγαν εκεί τους ναυτικούς,
κάποια μ' άρπαξ' απότομα, γελώντας, το καπέλο
(παλιά συνήθεια γαλλική του δρόμου των πορνών)
κι εγώ την ακολούθησα σχεδόν χωρίς να θέλω.

Μια κάμαρα στενή, μικρή, σαν όλες βρωμερή,
οι ασβέστες απ' τους τοίχους της επέφτανε κομμάτια,
κι αυτή ράκος ανθρώπινο που εμίλαγε βραχνά,
με σκοτεινά, παράξενα, δαιμονισμένα μάτια.

Της είπα κι έσβησε το φως. Επέσαμε μαζί.
Τα δάχτυλά μου καθαρά μέτρααν τα κόκαλά της.
Βρωμούσε αψέντι. Εξύπνησα, ως λένε οι ποιητές
μόλις εσκόρπιζεν η αυγή τα ροδοπέταλά της.

Όταν την είδα και στο φως τα' αχνό το πρωινό,
μου φάνηκε λυπητερή, μα κολασμένη τόσο,
που μ' ένα δέος αλλόκοτο, σαν να 'χα φοβηθεί,
το πορτοφόλι μου έβγαλα γοργά να την πληρώσω.

Δώδεκα φράγκα γαλλικά... Μα έβγαλε μια φωνή,
κι είδα μια εμένα να κοιτά με μάτι αγριεμένο,
και μια το πορτοφόλι μου... Μ' απόμεινα κι εγώ
έναν σταυρό απάνω της σαν είδα κρεμασμένο.

Ξεχνώντας το καπέλο μου βγήκα σαν τον τρελό,
σαν τον τρελό που αδιάκοπα τρικλίζει και χαζεύει,
φέρνοντας μέσα στο αίμα μου μια αρρώστια τρομερή,
που ακόμα βασανιστικά το σώμα μου παιδεύει.

Λένε για μένα οι ναυτικοί που εκάμαμε μαζί
πως χρόνια τώρα με γυναίκα εγώ δεν έχω πέσει,
πως είμαι παλιοτόμαρο και πως τραβάω κοκό,
μ' αν ήξερα οι δύστυχοι, θα μ' είχαν συχωρέσει...

Το χέρι τρέμει... Ο πυρετός... Ξεχάστηκα πολύ
ασάλευτο ένα Μαραμπού στην όχθη να κοιτάζω.
Κι έτσι καθώς επίμονα κι εκείνο με κοιτά,
νομίζω πως στη μοναξιά και στη βλακεία του μοιάζω...

Марабу

Моряки, с которыми мы были вместе, говорят обо мне,
Что я - грубая, испорченная шкура,
Что я коварно ненавижу женщин
И что я никогда не сплю с ними.

Они также говорят, что я курю гашиш и кокаин,
Что мной овладела ужасная и отвратительная страсть,
И что все мое тело покрыто непристойными татуировками,
Отвратительно странными, глубоко заклейменными.

Они также говорят много ужасных вещей,
Но это грубая, сфабрикованная ложь,
И то, что стоило мне смертельных ран,
Никто никогда не узнает, потому что я никому не говорил.

Но сегодня вечером, когда опустилась тропическая ночь,
И стаи марабу улетают на запад,
Что-то настойчиво толкает меня написать на бумаге
То, что стало моей вечной, скрытой раной.

Я был тогда юнгой на прекрасном корабле,
И мы шли из Египта во Францию.
Тогда я встретил ее, она была похожа на альпийский цветок,
И нас связала тесная братская дружба.

Аристократичная, утонченная и меланхоличная,
Дочь богатого египтянина, который покончил с собой,
Она несла свою печаль в дальние края,
В надежде, что там она сможет забыть.

Она почти всегда носила с собой «Дневник» Башкирцевой,
И безумно любила Святую Авилу,
Часто декламировала печальные французские стихи,
И часами смотрела в голубую даль.

А я, знавший только тела продажных женщин,
И с душой, израненной скитаниями,
Вновь обрел рядом с ней детскую радость
И, как пророк, в экстазе слушал ее.

Я надел ей на шею свой маленький крестик,
А она подарила мне большой кошелек,
И я был самым несчастным человеком на земле,
Когда мы прибыли в город, где ей предстояло сойти.

Я часто думал о ней на грузовых судах,
Как о своем талисмане и ангеле-хранителе,
И ее фотография на носу корабля была для меня
Оазисом, который встречаешь в самом сердце пустыни.

Думаю, мне стоит остановиться на этом.
Рука моя дрожит, горячий ветер обжигает меня.
Какие-то прекрасные тропические цветы у реки дурманят своим ароматом,
А где-то рядом глупо вопит марабу.

Я продолжу! ... Как-то вечером в иностранном порту
Я ужасно напился виски, джином и пивом,
И в полночь, тяжело шатаясь,
Отправился по дороге к грязным, заброшенным домам.

Там бесстыжие женщины заманивали моряков,
Одна из них схватила меня за шляпу, смеясь,
(старый французский обычай улицы красных фонарей)
И я последовал за ней, почти не желая этого.

Тесная, маленькая комната, как и все остальные - грязная,
Со стен осыпалась штукатурка,
А она, жалкое человеческое существо, стонала,
С темными, странными, бешеными глазами.

Я попросил ее погасить свет. Мы упали вместе.
Мои пальцы ясно ощущали ее кости.
От нее пахло абсентом. Я проснулся, как говорят поэты,
Как только утренняя заря коснулась ее лепестков.

Когда я увидел ее в слабом утреннем свете,
Она показалась мне такой печальной, но такой порочной,
Что со странным страхом, как будто испугавшись,
Я быстро достал свой кошелек, чтобы заплатить ей.

Двенадцать французских франков... Но она вскрикнула,
И я увидел, что она смотрит на меня диким взглядом,
И на мой кошелек... А я остолбенел,
Увидев на ее шее крест.

Забыв про шляпу, я выбежал, как сумасшедший,
Как сумасшедший, который беспрестанно спотыкается и блуждает,
Неся в своей крови ужасную болезнь,
Которая до сих пор мучительно терзает мое тело.

Моряки, с которыми мы были вместе, говорят,
Что я уже много лет не спал с женщинами,
Что я - старый дурак, и что я употребляю кокаин,
Но если бы эти бедняги знали, они бы простили меня...

Рука дрожит... Жар... Я слишком замечтался,
Глядя на неподвижного марабу на берегу.
И пока он пристально смотрит на меня,
Я думаю, что похож на него в своем одиночестве и глупости...