Текст и перевод песни Sir Ralph Richardson - Ode to a Nightingale

Ode to a Nightingale

My heart aches, and a drowsy numbness pains
My sense, as though of hemlock I had drunk,
Or emptied some dull opiate to the drains
One minute past, and Lethe-wards had sunk:
′Tis not through envy of thy happy lot,
But being too happy in thine happiness–
That thou, light-wingèd Dryad of the trees,
In some melodious plot
Of beechen green, and shadows numberless,
Singest of summer in full-throated ease.
O, for a draught of vintage! that hath been
Cooled a long age in the deep-delved earth,
Tasting of Flora and the country green,
Dance, and Provençal song, and sunburnt mirth!
O for a beaker full of the warm South,
Full of the true, the blushful Hippocrene,
With beaded bubbles winking at the brim,
And purple-stained mouth;
That I might drink, and leave the world unseen,
And with thee fade away into the forest dim:
Fade far away, dissolve, and quite forget
What thou among the leaves hast never known,
The weariness, the fever, and the fret
Here, where men sit and hear each other groan;
Where palsy shakes a few, sad, last gray hairs,
Where youth grows pale, and spectre-thin, and dies;
Where but to think is to be full of sorrow
And leaden-eyed despairs;
Where Beauty cannot keep her lustrous eyes,
Or new Love pine at them beyond tomorrow.
Away! away! for I will fly to thee,
Not charioted by Bacchus and his pards,
But on the viewless wings of Poesy,
Though the dull brain perplexes and retards:
Already with thee! tender is the night,
And haply the Queen-Moon is on her throne,
Clustered around by all her starry Fays;
But here there is no light,
Save what from heaven is with the breezes blown
Through verdurous glooms and winding mossy ways.
I cannot see what flowers are at my feet,
Nor what soft incense hangs upon the boughs,
But, in embalmèd darkness, guess each sweet
Wherewith the seasonable month endows
The grass, the thicket, and the fruit-tree wild;
White hawthorn, and the pastoral eglantine;
Fast fading violets covered up in leaves;
And mid-May's eldest child,
The coming musk-rose, full of dewy wine,
The murmurous haunt of flies on summer eves.
Darkling I listen; and, for many a time
I have been half in love with easeful Death,
Called him soft names in many a musèd rhyme,
To take into the air my quiet breath;
Now more than ever seems it rich to die,
To cease upon the midnight with no pain,
While thou art pouring forth thy soul abroad
In such an ecstasy!
Still wouldst thou sing, and I have ears in vain–
To thy high requiem become a sod.
Thou wast not born for death, immortal bird!
No hungry generations tread thee down;
The voice I hear this passing night was heard
In ancient days by emperor and clown:
Perhaps the self-same song that found a path
Through the sad heart of Ruth, when, sick for home,
She stood in tears amid the alien corn;
The same that oft-times hath
Charmed magic casements, opening on the foam
Of perilous seas, in fairy lands forlorn.
Forlorn! the very word is like a bell
To toll me back from thee to my sole self!
Adieu! The fancy cannot cheat so well
As she is famed to do, deceiving elf.
Adieu! adieu! thy plaintive anthem fades
Past the near meadows, over the still stream,
Up the hill-side; and now ′tis buried deep
In the next valley-glades:
Was it a vision, or a waking dream?

Ода соловью

Сердце ноет, и дремотное оцепененье томит
Мои чувства, словно цикуты я испил,
Иль опиата горького в сток пролил
Минуту назад, и в Лету канул:
Не из зависти к твоей счастливой доле,
А оттого, что слишком счастлив счастьем твоим –
Что ты, легкокрылая дриада средь древес,
В каком-то сладкозвучном краю,
Где зеленеют буки, и теней не счесть,
Поешь о лете, полным голосом своим.
О, за глоток вина! Которое хранилось
Долгие годы в недрах глубокой земли,
Вкусом Флоры и сельской зелени дыша,
Пляской, и песней прованской, и радостью солнечных дней!
О, за кубок, полный тепла юга,
Полный настоящего, стыдливого Гиппокрена,
С жемчужными пузырьками, подмигивающими у края,
И пурпурно-окрашенным горлом;
Чтоб я мог испить, и покинуть мир сей бренный,
И с тобой исчезнуть в сумраке лесном:
Исчезнуть вдали, раствориться, и совсем забыть
То, чего ты средь листвы никогда не знала,
Усталость, жар, и суету
Здесь, где люди сидят и слышат стоны друг друга;
Где паралич трясет последние седые волосы,
Где юность бледнеет, становится призрачно-тонкой, и умирает;
Где одна лишь мысль – полна печали
И свинцовоглазого отчаянья;
Где Красота не может сохранить блеск своих глаз,
И новая Любовь чахнет по ним, не дожидая завтра.
Прочь! прочь! ибо я полечу к тебе,
Не в колеснице Вакха и его леопардов,
А на незримых крыльях Поэзии,
Хоть разум тусклый мой смущает и задерживает:
Уже с тобой! нежна эта ночь,
И, быть может, Царица-Луна на своем троне,
В окружении всех своих звездных фей;
Но здесь нет света,
Кроме того, что с небес ветром принесено
Сквозь зеленые сумерки и извилистые мшистые тропы.
Я не вижу, какие цветы у моих ног,
И какой нежный ладан висит на ветвях,
Но в благоуханной тьме угадываю каждый сладкий аромат,
Которым щедрый месяц наделяет
Траву, чащу, и дикую плодовую древесину;
Белый боярышник, и пастушью шиповник;
Быстро увядающие фиалки, укрытые в листьях;
И первенца середины мая,
Грядущую мускусную розу, полную росной влаги,
Жужжащее пристанище мух в летние вечера.
В темноте я слушаю; и много раз
Я был почти влюблен в успокаивающую Смерть,
Называл ее нежными именами во многих задумчивых стихах,
Чтобы она забрала в воздух мое тихое дыхание;
Сейчас, как никогда, кажется блаженством умереть,
Исчезнуть в полночь без боли,
Пока ты изливаешь свою душу,
В таком экстазе!
Ты все еще будешь петь, а я напрасно буду иметь уши –
Стать дерном для твоей высокой реквиемы.
Ты не рожден для смерти, бессмертная птица!
Никакие голодные поколения не сотрут тебя;
Голос, который я слышу этой мимолетной ночью, был слышен
В древние времена императором и шутом:
Возможно, та же самая песня нашла путь
К печальному сердцу Руфи, когда, тоскуя по дому,
Она стояла в слезах среди чужого хлеба;
Та же, что часто
Очаровывала волшебные окна, открывающиеся на пену
Опасных морей, в заброшенных волшебных землях.
Заброшенный! само слово подобно колоколу,
Чтобы вернуть меня от тебя к самому себе!
Прощай! Фантазия не может обманывать так хорошо,
Как она славится этим, обманчивый эльф.
Прощай! прощай! твой жалобный гимн затихает
За ближними лугами, над тихой рекой,
Вверх по склону холма; и теперь он погребен глубоко
В долинах за холмом:
Было ли это видением, или сном наяву?