Sound of Silence - Richard Clayderman traduction en russe

Sound of Silence

INSTRUMENTAL

Fernando PessoaTabaqueríaNo soy nada.
Nunca seré nada.
No puedo querer ser nada.
Aparte de esto, tengo en mí todos los sueños del mundo.

Ventanas de mi cuarto,
De mi cuarto de uno de los millones de gente que nadie sabe quién es
(Y si supiesen quién es, ¿qué sabrían?),
Dais al misterio de una calle constantemente cruzada por la gente,
A una calle inaccesible a todos los pensamientos,
Real, imposiblemente real, evidente, desconocidamente evidente,
Con el misterio de las cosas por lo bajo de las piedras y los seres,
Con la muerte poniendo humedad en las
Paredes y cabellos blancos en los hombres,
Con el Destino conduciendo el carro de todo por la carretera de nada.

Hoy estoy vencido, como si supiera la verdad.
Hoy estoy lúcido, como si estuviese a punto de morirme
Y no tuviese otra fraternidad con las cosas
Que una despedida, volviéndose esta casa y este lado de la calle
La fila de vagones de un tren, y una partida pintada
Desde dentro de mi cabeza,
Y una sacudida de mis nervios y un crujir de huesos a la ida.

Hoy me siento perplejo, como quien ha pensado y opinado y olvidado.
Hoy estoy dividido entre la lealtad que le debo
A la tabaquería del otro lado de la calle, como cosa real por fuera,
Y a la sensación de que todo es sueño, como cosa real por dentro.

He fracasado en todo.
Como no me hice ningún propósito, quizá todo no fuese nada.
El aprendizaje que me impartieron,
Me apeé por la ventana de las traseras de la casa.
Me fui al campo con grandes proyectos.
Pero sólo encontré allí hierbas y árboles,
Y cuando había gente era igual que la otra.
Me aparto de la ventana, me siento en una silla. ¿En qué voy a pensar?
¿Qué sé yo del que seré, yo que no sé lo que soy?
¿Ser lo que pienso? Pero ¡pienso ser tantas cosas!
¡Y hay tantos que piensan ser lo mismo que no puede haber tantos!
¿Un genio? En este momento
Cien mil cerebros se juzgan en sueños genios como yo,
Y la historia no distinguirá, ¿quién sabe?, ni a uno,
Ni habrá sino estiércol de tantas conquistas futuras.
No, no creo en mí.
¡En todos los manicomios hay locos perdidos con tantas convicciones!
Yo, que no tengo ninguna convicción,
¿Soy más convincente o menos convincente?

No, ni en mí...
¿En cuántas buhardillas y no buhardillas del mundo
No hay en estos momentos genios-para-sí-mismos soñando?
¿Cuántas aspiraciones altas y nobles y lúcidas
-Sí, verdaderamente altas y nobles y lúcidas-,
Y quién sabe si realizables, no verán nunca la luz del sol verdadero
Ni encontrarán quien les preste oídos?
El mundo es para quien nace para conquistarlo
Y no para quien sueña que puede conquistarlo, aunque tenga razón.
He soñado más que lo que hizo Napoleón.
He estrechado contra el pecho hipotético más humanidades que Cristo,
He pensado en secreto filosofías que ningún Kant ha escrito.
Pero soy, y quizá lo sea siempre, el de la buhardilla,
Aunque no viva en ella;
Seré siempre el que no ha nacido para eso;
Seré siempre el que tenía condiciones;
Seré siempre el que esperó que le
Abriesen la puerta al pie de una pared sin puerta
Y cantó la canción del Infinito en un gallinero,
Y oyó la voz de Dios en un pozo tapado.
¿Creer en mí? No, ni en nada.
Derrámame la naturaleza sobre mi cabeza ardiente
Su sol, su lluvia, el viento que tropieza en mi cabello,
Y lo demás que venga si viene, o tiene que venir, o que no venga.
Esclavos cardíacos de las estrellas,
Conquistamos el mundo entero antes de levantarnos de la cama;
Pero nos despertamos y es opaco,
Nos levantamos y es ajeno,
Salimos de casa y es la tierra entera,
Y el sistema solar y la Vía Láctea y lo Indefinido.

(¡Come chocolatinas, pequeña,
Come chocolatinas!
Mira que no hay más metafísica en el mundo que las chocolatinas,
Mira que todas las religiones no enseñan más que la confitería.
¡Come, pequeña sucia, come!
¡Ojalá comiese yo chocolatinas con la misma verdad con que comes!
Pero yo pienso, y al quitarles la platilla, que es de papel de estaño,
Lo tiro todo al suelo, lo mismo que he tirado la vida.)

Pero por lo menos queda de la amargura de lo que nunca seré
La caligrafía rápida de estos versos,
Pórtico partido hacia lo Imposible.
Pero por lo menos me consagro a mí mismo un desprecio sin lágrimas,
Noble, al menos, en el gesto amplio con que tiro
La ropa sucia que soy, sin un papel, para el transcurrir de las cosas,
Y me quedo en casa sin camisa.

(Tú, que consuelas, que no existes y por eso consuelas,
O diosa griega, concebida como una estatua que estuviese viva,
O patricia romana, imposiblemente noble y nefasta,
O princesa de trovadores, gentilísima y disimulada,
O marquesa del siglo dieciocho, descotada y lejana,
O meretriz célebre de los tiempos de nuestros padres,
O no sé qué moderno -no me imagino bien qué-,
Todo esto, sea lo que sea,
Lo que seas, ¡si puede inspirar, que inspire!
Mi corazón es un cubo vaciado.
Como invocan espíritus los que invocan espíritus, me invoco
A mí mismo y no encuentro nada.
Me acerco a la ventana y veo la calle con absoluta claridad,
Veo las tiendas, veo las aceras, veo los coches que pasan,
Veo a los entes vivos vestidos que se cruzan,
Veo a los perros que también existen,
Y todo esto me pesa como una condena al destierro,
Y todo esto es extranjero, como todo.)

He vivido, estudiado, amado, y hasta creído,
Y hoy no hay un mendigo al que no envidie sólo por no ser yo.
Miro los andrajos de cada uno y las llagas y la mentira,
Y pienso: puede que nunca hayas
Vivido, ni estudiado, ni amado ni creído
(Porque es posible crear la
Realidad de todo eso sin hacer nada de eso);
Puede que hayas existido tan sólo,
Como un lagarto al que cortan el rabo
Y que es un rabo, más acá del lagarto, removidamente.

He hecho de mí lo que no sabía,
Y lo que podía hacer de mí no lo he hecho.
El disfraz que me puse estaba equivocado.
Me conocieron enseguida como quien
No era y no lo desmentí, y me perdí.
Cuando quise quitarme el antifaz,
Lo tenía pegado a la cara.
Cuando me lo quité y me miré en el espejo,
Ya había envejecido.
Estaba borracho, no sabía llevar el dominó que no me había quitado.
Tiré el antifaz y me dormí en el vestuario
Como un perro tolerado por la gerencia
Por ser inofensivo
Y voy a escribir esta historia para demostrar que soy sublime.

Esencia musical de mis versos inútiles,
Ojalá pudiera encontrarme como algo que hubiese hecho,
Y no me quedase siempre enfrente de la tabaquería de enfrente,
Pisoteando la conciencia de estar existiendo
Como una alfombra en la que tropieza un borracho
O una estera que robaron los gitanos y no valía nada.

Pero el propietario de la tabaquería ha
Asomado por la puerta y se ha quedado a la puerta.
Le miro con incomodidad en la cabeza apenas vuelta,
Y con la incomodidad del alma que está comprendiendo mal.
Morirá él y moriré yo.
Él dejará la muestra y yo dejaré versos.
En determinado momento morirá
También la muestra, y los versos también.
Después de ese momento, morirá la calle donde estuvo la muestra,
Y la lengua en que fueron escritos los versos,
Morirá después el planeta girador en que sucedió todo esto.
En otros satélites de otros sistemas cualesquiera algo así como gente
Continuará haciendo cosas semejantes a versos y
Viviendo debajo de cosas semejantes a muestras,
Siempre una cosa enfrente de la otra,
Siempre una cosa tan inútil como la otra,
Siempre lo imposible tan estúpido como lo real,
Siempre el misterio del fondo tan verdadero
Como el sueño del misterio de la superficie,
Siempre esto o siempre otra cosa o ni una cosa ni la otra.

Pero un hombre ha entrado en la tabaquería (¿a comprar tabaco?),
Y la realidad plausible cae de repente encima de mí.
Me incorporo a medias con energía, convencido, humano,
Y voy a tratar de escribir estos versos en los que digo lo contrario.
Enciendo un cigarrillo al pensar en escribirlos
Y saboreo en el cigarrillo la liberación de todos los pensamientos.
Sigo al humo como a una ruta propia,
Y disfruto, en un momento sensitivo y competente,
La liberación de todas las especulaciones
Y la conciencia de que la metafísica es
Una consecuencia de encontrarse indispuesto.

Después me echo para atrás en la silla
Y continúo fumando.
Mientras me lo conceda el destino seguiré fumando.
(Si me casase con la hija de mi lavandera
A lo mejor sería feliz.)
Visto lo cual, me levanto de la silla. Me voy a la ventana.

El hombre ha salido de la tabaquería
(¿metiéndose el cambio en el bolsillo de los pantalones?).
Ah, le conozco: es el Esteves sin metafísica.
(El propietario de la tabaquería ha llegado a la puerta.)
Como por una inspiración divina, Esteves se ha vuelto y me ha visto.
Me ha dicho adiós con la mano,
Le he gritado ¡Adiós, Esteves!, y el Universo
Se me reconstruye sin ideales ni esperanza,
Y el propietario de la tabaquería se ha sonreído.

Звуки тишины

ИНСТРУМЕНТАЛЬНАЯ МУЗЫКА

Фернандо ПессоаТабачная лавкаЯ ничто.
Никогда никем не буду.
Не могу пожелать себе быть кем-то.
Кроме этого, во мне живут все мечты мира.

Окна моей комнаты,
Комнаты одного из миллионов людей, кого никто не знает
(И если бы узнали, что бы это им дало?),
Выходят на тайну улицы, по которой постоянно снуют люди,
На недоступную для любых мыслей улицу,
Реальную, до невозможности реальную, очевидную, непостижимо очевидную,
С тайной вещей, скрывающихся под камнями и в существах,
Со смертью, приносящей сырость на
Стены и седину на головы людей,
C Судьбой, что правит колесницей всего сущего по дороге в никуда.

Сегодня я разбит, словно постиг истину.
Сегодня я прозрел, словно стою на пороге смерти
И не имею иного братства с вещами,
Кроме прощания, когда этот дом и эта сторона улицы
Превращаются в вереницу вагонов уходящего поезда, а отъезд - в картину,
Написанную изнутри моей головы,
А нервы - в содрогание, а кости - в хруст на прощание.

Сегодня я в смятении, как тот, кто думал, высказывался и забыл.
Сегодня я разрываюсь между верностью,
Которую храню табачной лавке напротив, как вещи реальной снаружи,
И ощущением, что всё это сон, как вещи реальной изнутри.

Я потерпел поражение во всём.
Поскольку я не ставил перед собой целей, возможно, всё это было ничем.
Тому, чему меня учили,
Я предпочел побег из дома через окно на заднем дворе.
Я ушёл в поля со смелыми замыслами.
Но не нашёл там ничего, кроме трав да деревьев,
А люди, которых я встречал, ничем не отличались от других.
Отхожу от окна, сажусь на стул. О чём мне думать?
Что я знаю о том, кем стану, я, который не ведает, кто он есть?
Быть тем, кем себя представляю? Но я представляю себя столькими разными!
И так много желающих быть теми же, что не может быть столько мест под солнцем!
Гением? В этот самый миг
Сотни тысяч мозгов грезят о себе, как о гениях, подобных мне,
И история не вспомнит, кто знает, ни одного,
И останется лишь прах от стольких будущих свершений.
Нет, я не верю в себя.
Во всех лечебницах полно безумцев с кучей убеждений!
Я же, лишённый каких-либо убеждений,
Более или менее убедителен?

Нет, не верю в себя...
В скольких мансардах и не мансардах мира
Сейчас грезят гении-для-себя?
Сколько возвышенных, благородных, светлых устремлений
- Да, поистине возвышенных, благородных, светлых -
Никогда не увидят истинного света дня
И не найдут благодарного слушателя?
Мир принадлежит тем, кто рождён его покорить,
А не тем, кто лишь грезит о его покорении, пусть даже и правы.
Я мечтал больше, чем Наполеон.
Я прижимал к своей гипотетической груди больше человечности, чем Христос,
Втайне обдумывал философские идеи, которых не написал ни один Кант.
Но я есть, и, возможно, всегда буду обитателем мансарды,
Даже если не буду в ней жить;
Я всегда буду тем, кто не создан для этого;
Тем, у кого были задатки;
Тем, кто ждал, что перед ним
Откроется дверь у глухой стены,
Кто пел песнь Бесконечности в курятнике
И внимал гласу Божьему из заброшенного колодца.
Верить в себя? Нет, ни во что.
Пусть природа прольётся на мою пылающую голову
Своим солнцем, дождём, ветром, что путается в моих волосах,
А всё остальное пусть будет, если суждено, или не будет.
Рабы сердец, что бьются в такт звёздам,
Мы покоряем весь мир, не встав с постели;
Но пробуждаемся, а он - серый,
Поднимаемся, а он - чужой,
Выходим из дома, а он - вся земля,
И Солнечная система, и Млечный Путь, и Бесконечность.

(Ешь конфеты, девочка моя,
Ешь конфеты!
Ведь нет в мире большей метафизики, чем конфеты,
Ведь все религии не учат ничему, кроме кондитерского искусства.
Ешь, маленькая неряха, ешь!
Ах, если бы я мог есть конфеты с той же искренностью, что и ты!
Но я думаю, и, сняв обёртку из фольги,
Бросаю всё на пол, как бросил и свою жизнь.)

Но по крайней мере, от горечи того, кем я никогда не стану,
Остаётся быстрый почерк этих строк,
Разрушенный портал в Невозможное.
Но по крайней мере, я посвящаю себе презрение без слёз,
Благородное, по крайней мере, в широком жесте, с которым я бросаю
Грязное бельё, которым являюсь, без единой записки, на волю судеб,
И остаюсь дома без рубашки.

(Ты, кто утешает, кто не существует и потому утешает,
О греческая богиня, воплощённая в ожившей статуе,
Или римская патрицианка, невозможно благородная и роковая,
Или принцесса трубадуров, прекраснейшая и недоступная,
Или маркиза восемнадцатого века, распутная и далёкая,
Или знаменитая куртизанка времён наших отцов,
Или не знаю какая современная - не могу себе представить какая -
Всё это, чтобы ты ни была,
Кем бы ты ни была, если можешь вдохновить, - вдохни в меня жизнь!
Моё сердце подобно опустошённому сосуду.
Как вызывают духов те, кто в них верит, я взываю
К самому себе и не нахожу ничего.
Подхожу к окну и вижу улицу с абсолютной чёткостью,
Вижу магазины, вижу тротуары, вижу проезжающие машины,
Вижу живых людей в одежде, что пересекают мой путь,
Вижу собак, которые тоже существуют,
И всё это давит на меня, как приговор к изгнанию,
И всё это чуждо, как и всё остальное.)

Я жил, учился, любил и даже верил,
И сегодня нет нищего, которому я бы не позавидовал, только бы не быть собой.
Я смотрю на лохмотья каждого, на язвы, на ложь,
И думаю: возможно, ты никогда не
Жил, не учился, не любил и не верил,
(Ведь можно создать
Реальность всего этого, ничего не делая);
Возможно, ты существовал лишь как
Ящерица, у которой оторвали хвост,
И этот хвост, отдельно от ящерицы, продолжает жить своей жизнью.

Я сделал из себя то, чего не знал,
А то, что мог бы сделать, не сделал.
Маска, которую я надел, была не моей.
Меня сразу узнали как того,
Кем я не был, а я не стал разубеждать и пропал.
Когда же я захотел снять маску,
Она приросла к лицу.
Когда же я её сорвал и посмотрел в зеркало,
То увидел, что постарел.
Я был пьян, не умел носить костюм, который не снял.
Бросил маску и уснул в гримёрной,
Словно пёс, терпимый хозяевами
За безобидность,
И теперь я напишу эту историю, дабы доказать своё величие.

Музыкальная сущность моих бесполезных стихов,
Ах, если бы я мог найти себя в том, что создал,
И не стоять вечно напротив табачной лавки,
Топчась на сознании собственного существования,
Словно коврик, о который спотыкается пьяница,
Или циновка, украденная цыганами, - никчёмная.

Но вот хозяин лавки
Вышел на порог и остановился.
Я смотрю на него с неловкостью в едва повёрнутой голове,
И с неловкостью в душе, которая всё понимает неправильно.
Он умрёт, и я умру.
Он оставит после себя вывеску, а я - стихи.
Когда-нибудь умрёт
И вывеска, и стихи.
Потом умрёт улица, где висела вывеска,
И язык, на котором написаны стихи,
Потом умрёт планета, где всё это происходило.
На других спутниках, в других системах кто-то, подобный людям,
Продолжит создавать нечто, похожее на стихи, и
Жить под чем-то, похожим на вывески,
И всегда одно будет напротив другого,
И всегда одно будет столь же бесполезным, как и другое,
И всегда невозможное будет столь же глупым, как и реальное,
И всегда тайный смысл будет столь же реальным,
Как и грёзы о тайне, лежащей на поверхности,
Всегда это или что-то другое, или ни то, ни другое.

Но вот в лавку вошёл человек (купить табаку?),
И правдоподобная реальность обрушивается на меня.
Я выпрямляюсь, полный решимости, уверенный, как все,
И собираюсь написать эти строки, где утверждаю обратное.
Закуриваю сигарету, думая о том, как буду писать,
И смакую в сигарете освобождение от всех мыслей.
Слежу за дымом, как за собственной дорогой,
И наслаждаюсь в этот чувственный и полный сил момент
Освобождением от всех домыслов
И осознанием того, что метафизика есть
Следствие плохого самочувствия.

Затем откидываюсь на спинку стула
И продолжаю курить.
Пока судьба позволит, я буду продолжать курить.
(Если бы я женился на дочери моей прачки,
Быть может, был бы счастлив.)
Решив, что с меня довольно, я встаю со стула. Подхожу к окну.

Человек вышел из табачной лавки
(Прячет сдачу в карман брюк?).
Ах, да это же Эштевеш, свободный от метафизики.
(Хозяин лавки вернулся на порог.)
Как по божественному наитию, Эштевеш оборачивается и видит меня.
Машет мне рукой,
Я кричу ему: «До свидания, Эштевеш!», и Вселенная
Восстанавливается без идеалов и надежд,
А хозяин табачной лавки улыбается.